Виктор Дьяков - Золото наших предков
– Сало вообще-то есть люблю, но не спец.
– А я и люблю и кое-что смыслю в его приготовлении. Если свинью кормили хлебом, желудями, качественным комбикормом, сало с такой свиньи белое, нежное, вкусное, само во рту тает. А если в основном картошкой или жмыхом, сало синеватое, жёсткое, с избытком воды. К чему я это, догадались?… Наш народ все семьдесят лет Советской власти в основном на картошке сидел… Грубое, конечно, сравнение, но это прямой ответ на ваш вопрос…
Лекция по искусству Возрождения произвела на Пашкова очень сильное впечатление. Придя домой он стал украдкой приглядываться к Насте, вспоминать её в молодости – к какому типу отнести её, дочь крестьян ставших горожанами. К однозначному выводу он не приходил, потому как в жене сочеталась крестьянская крепость, наследие многих поколений живших нелёгким трудом, с определённой мягкостью форм, как результат уже городского детства, студенческой юности, хорошего питания дома, да и потом будучи замужем – хоть Пашков и служил по дырам, но в советское время продуктами семьи военных снабжались относительно неплохо, особенно в сравнении с окрестным гражданским населением.
По пути на работу, поднимаясь на длинном эскалаторе станции метро «Авиамоторная», Пашков смотрел снизу вверх на встречный эскалатор, на женские лица… Он вдруг обнаружил, какие холёные, ухоженные лица у многих москвичек. Большинство дам смотрелись явно не от «сохи». Встречались, конечно, и откровенно измождённые, нервные лица, или чрезмерно грубые, как плохим плотником тёсаные, но процентов семьдесят женских лиц, там на эскалаторе, имели нежные овалы с обязательной, хорошо проявленной, придающей трогательную женственность, визуально мягкой складкой под подбородком. Причём эта складка часто не зависела от возраста, её могли иметь как молодые, так и сорокалетние, и совсем пожилые, у чрезмерно полных она становилась вторым подбородком, часто тоже не лишённым притягательности. Разве что у древних старух она из нежной превращалась в дряблую из обвисшей кожи. И ещё он отметил, что многие даже молодые женщины и девушки вовсе не стремятся «засушить» себя, потакая сиюминутной моде на худобу. Видимо где-то на уровне генетической памяти они осознавали, что далеко не всё что «выпирает» у женщины излишки, от которых надо обязательно избавляться, в отличие от тех, кто такой памятью не обладал.
Пашков вспоминал места своей службы, где бывал в командировках… Казахстан, Кавказ, Сибирь, Урал, Поволжье, Среднюю Азию… На Кавказе многие женщины несли в себе какую-то врождённую многовековую ущербность, не отличаясь ни красотой, ни здоровым видом. В других местах на женской внешности отражались либо неудовлетворительное состоянии экологии, либо плохое, однообразное снабжение продуктами питания. В провинции, к востоку от Москвы вообще ухоженные цветущие женщины на улицах городов, городков, посёлков и деревень встречались довольно редко. На мужчинах всё это: экология, питание, медобслуживание, сортир на улице… во всяком случае на их внешности, не так сказывалось, их старила и губила водка… в большинстве мест очень плохая водка. Впрочем и на Востоке встречались изредка «оазисы», где вырастали просто чудо-розы. Одним из таких оазисов и являлась Алма-Ата, где Пашков, сам того по молодости лет не осознавая, нашёл свою «розу», которой, увы, не смог обеспечить «оранжерейных» условий жизни.
7
У Шебаршина возник план выхода на «мировой рынок». Из огромного количества радиотехнических плат, уже очищенных от всех элементов, с помощью дробильной машины получали, так называемый, полиметаллический концентрат. Это была крупнозернистая мука, содержащая десятые доли процента золота, серебра… Ерунда конечно, но концентрата набиралось уже более четырёх тонн. Шебаршин благодаря своим связям сумел «выйти» с этим концентратом аж на Германию.
– Через Калининград отправляем всю эту труху в Росток, а там уже немцы извлекут из неё всё, до последнего элемента таблицы Менделеева. У них не у наших, у них всё по честному, – взахлёб делился своими планами с Калиной директор. – Одного золота не меньше семи-восьми кило, не считая всего прочего. Валютой, в марках рассчитаются.
«Ты-то может и получишь, а мне-то какой с этого прок?» – думал, глядя на вдохновлённого директора Калина. Он уже не сомневался, что даже фантастический рост доходов не сделает Шебаршина щедрее. Единственно чего не мог уразуметь Калина, куда при такой жадности директор девает деньги. От бухгалтерши он знал точно, что тот в месяц имеет до пятидесяти тысяч рублей, то есть более восьми тысяч долларов. При этом Шебаршин не пил, одевался не то чтобы скромно, но как-то безвкусно, шапку носил обыкновенную из норки, дублёнка тоже какая-то аляповатая, «Мерседес» подержанный, купленный то ли за пять, то ли за шест тысяч баксов. Загородного дома у него не было, дачей пользовался отцовской, квартира двухкомнатная и не в Центре, а недалеко от офиса, на Нижегородской улице, в самом смоге… Правда дочь у него училась в Германии. Но и тут Шебаршин оплачивал не всё обучение, а часть, остальное доплачивал какоё-то хитрый спонсорский фонд – и здесь сработали обширные связи, доставшиеся ему в наследство от отца. Иногда директор становился на удивление откровенен с Калиной и как бы хвастал этой своей иногда копеечной экономией. Конечно, он мог тратить деньги на что-нибудь другое, например, дорого одевать и завалить драгоценностями жену. Но Калина в это не верил – уж больно жаден был Шебаршин, жаден буквально во всём, патологически.
Другое дело Ножкин. Куда этот бухает свои тридцать пять тысяч ежемесячного дохода яснее ясного. Он не делал из этого никакой тайны, попутно жалуясь на родителей жены:
– Пропиской попрекают… говорят, ты нам по гроб жизни обязан, московская прописка дорого стоит. Да если бы не я, они бы со своими пенсиями давно зубы на полку положили. Я же не только их дочь, но и их кормлю, и как кормлю, все продукты из супермаркета, тесть «Текилу» попивает, тёща если что-то дешевле ста долларов на праздники дарю, такой скандал поднимается. Но самое обидное, берут как должное, и с такими рожами, будто великое одолжение делают…
К тому же Ножкин любил ездить за границу, о чём тоже хвастал в офисе. Один раз свидетелем такого хвастовства стал Пашков. Финансовый директор рассказывал бухгалтерше и секретарше, как он на Новый Год возил шестилетнюю дочку на горнолыжный курорт в Швейцарию и тут же перекинулся на своё летнее путешествие по Италии. Пашков зашёл, чтобы отдать отчёт работы склада за прошлый месяц бухгалтерше. Но та была занята, ибо с открытым ртом внимала описанию поездки из Рима в Венецию.
– А во Флоренции были? – как-то автоматом спросил Пашков, сообразив, что она расположена на этом маршруте.
– А как же, остановились там, достопримечательности смотрели, – небрежно отозвался Ножкин.
– А Уффици посещали? – вновь спросил Пашков.
На этот раз Ножкие уже раздражённо глянул на стоящего с отчётом в руках кладовщика, вторично перебившего его повествование.
– Уфици… какое уфици? Может и проезжали, я же все города не запомнил.
Пашков сначала смутился, затем презрительно усмехнулся. Потом, когда отдал отчёт и вышел из офиса, уже гримаса ненависти исказила его лицо – этот удачливый хлюст понятие не имел, как называется знаменитая флорентийская галерея, сокровищница шедевров мировой культуры. Правда Пашкова не долго грело удовлетворение, что он-то знает. Ведь и он узнал, что такое галерея Уффици совсем недавно, из лекций профессора Матвеева. Куда больше Пашкова грызло другое – почему у этого Ножкина, который не умнее, не грамотнее, наконец, значительно моложе и потому менее опытен по жизни, в то же время имеет куда большие материальные возможности. После этих раздумий-терзаний Пашков ещё более утвердился в правильности своих действий – таких «господ» просто грех не обворовывать.
Калина продолжал «разрываться» между проблемами дома и на работе… между женой и Людмилой. В конце февраля он собрался с духом, позвонил своему бывшему шефу – генералу и попросил о встрече. Даже по телефону было понятно, что генерал согласился с неохотой. Видимо он считал, что расплатился с бывшим подчинённым сполна и не жаждал его видеть. Тем не менее, в учреждении, куда Калина приехал, его уже ждал выписанный пропуск…
– Ну что Петя, как дела, что московская жизнь не сахар? – изобразил заботливость генерал, принимая Калину в своём небольшом, скромно обставленном кабинете.
«В Алма-Ате у тебя посолиднее апартаменты были», – подумал про себя Калина.
– Да Кирилл Павлович, трудновато, не привычно, да и климат здесь… В Алма-Ате в это время уже в плащах ходили, а здесь из шуб не вылезаем.
– Это так… хорошо там было. А вид, вид-то какой, горы прямо над городом стеной. Помнишь, какая у меня из кабинета панорама открывалась – залюбуешься, – последние слова генерал произнёс с тоской.
