Марина Степнова - Безбожный переулок
Наконец-то она все понимала.
Это было просто, так просто, что странно, что никто этого не замечал. Безумие – это был просто другой мир, не такой, как наш, но вполне реальный. Совершенно настоящий. Время от времени – Антошка пока не знала почему, но верила, что узнает в мединституте, один мир словно пытался проникнуть в другой, но не мог, никак не мог – и только выталкивал на границу растерянных беженцев, не знающих языка, паролей, местных обычаев, вообще ничего не понимающих. Несчастных. Совпадало все – симптомы, признаки, голоса. Все эти бедняги на разные лады твердили об одном и том же – это был тихий и жалобный вой уже не мечтающих возвратиться домой.
Настоящий крестовый поход обезумевших.
И у каждого большого города они останавливались и спрашивали – не Иерусалим ли это.
Миша умер, он ничего не знает!
Вот почему они были такие грустные, бедняжки.
Хотели вернуться назад.
Антошка представила, как берет за руку первого, потом второго, третьего – всех. Как ведет их назад, спотыкающихся, неловких, странных, скулящих – сквозь туман, незаметный для прочих людей и оттого особенно страшный. Как подталкивает осторожно к пропасти, невидимой из-за ржи. Не сюда их надо было затаскивать. Не обливать ледяной водой, не пытать электрическим током, не выматывать инсулином. Просто показать дорогу домой.
Поскорее вырасти! Вот где она была нужна! Вот кому. Всем им.
Ты чего в темноте сидишь, Антошка?
Пойди погуляй. Вечно торчишь дома одна. Смотри – бледная какая, как поганка. Этак свихнуться недолго.
Антошка послушно вставала, выходила во двор и снова опускалась на ближайшую скамейку. Ей надо было просто подождать. Подождать, пока закончится школа. И поступить в мединститут. Во Второй. Считалось, что во Второй поступить было легче.
Лето 1989 года. Лето 1989 года. Лето 1989 года.
Дожидаясь его, Антошка пропустила все на свете – и даже то, что мама и папа снова начали жить вместе, жалко скрываясь от собственной дочери, ссорясь, стесняясь, второй раз, целуясь среди бела дня, украдкой, все под той же крышей, стоя все на тех же граблях. Билеты по физике и по химии были вызубрены назубок, сочинения написаны и тоже заучены – для верности и про партию, и про Пушкина А. С., и на свободную тему – почему я выбрал профессию медика. И еще – каким должен быть советский врач? Биологию Антошка просто знала – хорошо, без зубрежки. Понимала. В кружке во Дворце пионеров на нее нахвалиться не могли.
В общем, Антошка даже почти не волновалась.
Она шла широким коридором, почти бежала, потому что хотела ответить в первой пятерке – не то чтобы лезла в отличницы, а просто чтобы поскорей перескочить на следующий уровень. Синяя юбка, белая рубашка, челка, комсомольский значок, сама себя не осознающая женственность – непроницаемая, ослепительная, как броня. Антошка почти дошла до своей аудитории. Почти. Метров двадцати каких-то не добрала. Столкнулась с парнем, высоким, светловолосым, угрюмым – в белом халате! Уже студент. Счастливый! Антошка позавидовала – мгновенно, легко, небольно, и так же легко простила парню, что он не извинился. Пошел дальше, словно Антошки и на свете не было. Ничего, пообещала она себе, в сентябре я тоже так буду!
И тут из коридора навстречу ей выплыла женщина.
Она была огромная. Грузная. Нет, не толстая – а именно грузная, словно слепленная наспех из тяжелой глины, на которой остались следы пальцев, сырые комки, какие-то уродливые вмятины. Низкие брыла, груди, лежащие на чудовищном животе. Первобытный идол. Толстые линзы очков бликовали на солнце – как будто это не женщина была, а неотвратимо ползущий на Антошку грузовой состав.
Они сразу увидели друг друга. Еще бы. Сразу же.
Антошка остановилась. Как будто налетела на стену.
Женщина тоже.
Ненависть, тяжелая, неподвижная, стояла вокруг нее стеной.
Она была сумасшедшая, конечно. Совершенно ненормальная. Абсолютно. Но не так, как другие. Впервые перед Антошкой был не заблудившийся путник с другой планеты, а нечеловек. Вообще. Враг.
Ах ты, сучка чекистская, сказала женщина одними губами – и что-то похожее на проблеск радости проползло по ее лицу, темному, пористому, страшному. Выпуклая радость узнаванья. Женщина мягко колыхнулась и вдруг оказалась ближе к Антошке на целый метр. Как будто переместилась не в пространстве, нет. Во времени.
Антошка шагнула в сторону и прижалась к стене. Лоб, ладони, даже спина мгновенно взмокли. Она вдруг почувствовала, что сейчас описается – прямо при всех. Тут. В переполненном коридоре мединститута. В восемь часов тридцать минут утра третьего июля тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Тело готовилось даже не к побегу. К смерти.
Женщина передвинулась еще – медленно, никуда не торопясь. Как будто ее притягивала к Антошке сила, невидимая и неотвратимая, как сила тяжести. Нет, не так. Как будто Антошка была детонатор, а женщина – бомбой и момент их соединения был вопросом даже не времени, а ловкости рук громадного невидимого сапера.
Антошка попробовала закричать, но не смогла, только раскрыла черствый кривой рот и села на корточки, мазнув спиной по стене. Зажмуриться она не смогла тоже и потому просто смотрела. Просто смотрела. Просто смотрела.
Вот что такое безумие, оказывается. Вот какое оно.
Никто не обращал внимания. Никто не видел. Как будто ни женщины, ни Антошки вообще не было.
Женщина сделала еще один шаг – и Антошка вдруг заметила, что на ее огромную голову словно нахлобучена детская, трогательная шапочка живых, человеческих волос. Прическа паж. Антошку так стригли в детстве. Именно так была подстрижена Цветаева, когда вдевала голову в петлю.
Антошка так и не поняла, откуда взялся толкнувший ее парень и как она оказалась у него за спиной. Ну, тот, угрюмый, который и не подумал извиниться. Вернулся, наверно, просто по своим делам. Женщина уперлась в его вытянутую руку, попробовала дотянуться до Антошки – хотя бы лицом и вдруг остановилась. Как будто опомнилась. Парень посмотрел в ее очки – уже не огненные, самые обычные. Бифокальные. Идите в библиотеку, Лера, сказал он спокойно. Там очередь, поди, собралась, а вы тут по коридорам бродите.
Женщина кивнула, точно поняла, – и, обогнув парня и больше не видимую ей Антошку, тяжело заковыляла по коридору, нестрашная совсем, глубоко несчастная, некрасивая и – в ближайшем будущем – немолодая. Клинический случай, диагностировал парень. Кто ее вообще на работу взял, не понимаю. А ты на экзамены, что ли?
Нет, сказала Антошка. Нет. Я просто так. Случайно сюда зашла.
И, расталкивая всех, побежала по коридору.
Это ведь был ты? Правда? Скажи, что это был ты.
Не говори глупости, Аня. В восемьдесят девятом я служил в армии.
И все равно. Это был он. Совершенно ясно, что он.
Антошка сразу поняла это, как только он появился в Шустриковой клинике. Шустрикова клиника. Это был жалкий компромисс, конечно, но без него Антошка точно бы не выдержала. Умерла. Прибиться хоть к какой-нибудь больнице. Просто быть рядом. Если не лечить самой, то хотя бы наблюдать. Танталовы муки.
Сперва она устроилась в Первую Градскую, санитаркой – на такую жалкую зарплату, что этим можно было даже гордиться. Чистое подвижничество. Подвиг духа. Может быть, даже схима. Мама, из которой вылупилась вдруг бойкая и горластая поклонница реформ, едва не сорвала горло, отговаривая, стыдя, возмущаясь. К тому времени она сама бросила идиотскую свою школу – но ради бизнеса, Антошка. Как ты не понимаешь? Ради бизнеса! Ведь такие открылись перспективы!
Отряхнув с ног прах ненавистной истории, мама сколотила из бывших во всех отношениях коллег нелепую перелетную стаю, и теперь они мотались от одной границы к другой, приседая, кряхтя, надрываясь, ворочая тюки и рассовывая взятки. Товар. Деньги. Угар. Клетчатые сумки. Турецкое и польское барахло, предвестник великого китайского. Своя точка на толчке – как высшее жизненное достижение. Примат человеческого разума над экономической материей. Из первого же своего бизнес-вояжа мама привезла папе кожаную куртку пузырем, Антошке – джинсы-мальвины, себе – семь разноцветных кофт из нежнейшей ангорки, богато расшитых простодушными бусинами и роскошным стеклярусом. Этакая «неделька» начинающего нувориша. Отец остался в своем архиве, погребенный тихими кипами никому теперь не нужных документов и бумаг. Сохранил преданность истории. Наверное, просто побоялся выйти наружу.
По вечерам они собирались за одним столом и молча, но отчетливо презирали друг друга. Посуду моет тот, кто не зарабатывает! – говорила мама, вставая. И папа с Антошкой сталкивались плечами возле раковины.
Потом маму ограбили, не на границе, правда, а недалеко от дома, в Красногорске – отобрали весь ее идиотский товар и очень крепко избили. Может, и что еще хуже, Антошка так и не смогла задать вопрос. Не решилась. Что такое насилие, она уже не спрашивала. Знала. Выписавшись из больницы, мама лежала дома – и даже к стене отвернуться не могла, чтобы оплакать надежды, убытки, истаявшее, к чужим рукам прилипшее барахло. Трещины в ребрах. Сотрясение мозга. Шинированная челюсть. Распухший, черно-лиловый желвак, надежно укрывший глаз. Чужая женщина. Совершенно чужая. Слава богу, хоть молчаливая. Рулить сквозь стянутые проволокой зубы оказалось непросто. Антошка сноровисто ухаживала за ней, радуясь возможности применить все, что вычитала когда-то в толстой серой книжке «Общий уход за больным». Папа заглядывал в комнату, спрашивал робким шепотом – ну как там она? Втихомолку плакал. Что он еще мог? Больше ничего. Совсем ничего. Антошка кивала строго – все в порядке, не волнуйся. Ничего страшного. Санитаркой она к тому времени уже не работала – ушла. Не потому что мало платили – а потому что не пускали к больным. Вообще никак – даже лишнюю секунду во время обхода задержаться. Не говоря уж о задать вопрос или хоть словом перекинуться с врачами. Стоило ли влачить этот крест до самого конца? Мыть полы, тумбочки и ругаться матом Антошка прекрасно умела и без Первой Градской.
