Марина Степнова - Безбожный переулок
Мир был дружелюбен. Солнечный круг. Небо вокруг.
Ей ничего не грозило. Им всем.
Никаких опасностей. Совершенно.
Поэтому, когда синяя тень легла на Антошкину макушку, она и не подумала испугаться. Ей некого было бояться. Полон двор народу. Скоро обед – баба Маша позовет есть вареную картошку с соленым огурчиком. И с докторской колбасой. Колбасу Антошка любила только за название. А огурцы – сами по себе. Особенно бочковые. Баба Маша говорила – с душком, зато хрумтят.
Тень переползла на Антошкины голые коленки, а потом – на пластмассовое ведерко. Желтое.
Уходи, тучка, сказала Антошка сердито. Мешаешь.
И подняла голову.
Двор был совершенно пуст. Даже бабы Маши за окном не было.
И только, слегка покачиваясь, словно примеряясь, как половчее ударить, стоял над Антошкой огромный красный мужик. И над макушкой его, высоко-высоко, затмевая солнце, сияло лиловатое тяжелое лезвие занесенного топора.
Он убил всего четверых.
Всего. Вы только подумайте – всего.
Двоих детей – собственных. Сына и дочку. Собственную жену. Ее мать, выбежавшую из кухни со скалкой, мучной, осыпающейся, бесполезной, бессильной. Даже крикнуть не успела. Нет. Недолепленные пельмени. Много. Криминалист, глядя на тончайшее, подсохшее уже тесто, на миску фарша, сочного, ноздреватого, отвернулся и непроизвольно гулко сглотнул.
Свинина напополам с говядиной. Ледяная вода. Перец. Лук.
Антошка была пятой.
Ее нашли в подвале через час.
Нет, неправильно.
Не ее – а их. Ее и мужика. Топор лежал тут же, неподалеку, очень тихий, словно прикрывший глаза. Нет-нет! Это не я! Притворялся, будто ничего не случилось. Антошка сидела у стены, и не плакала, и совсем не боялась, а только крепко-крепко, изо всех сил, держала мужика за руку. Так что пальцы ей еле разжали – пальчик за пальчиком, очень осторожно. Опер, огромный, грубый, с медвежьим совершенно, только не плюшевым лицом, чуть не плакал и причитал тоненько – масенька, масенька моя, ты только не бойся. И все прикрывал Антошку от мужика всем телом, пытался прикрыть, хотя на того и так навалилось четверо, потных, остро воняющих страхом, и костяшки пальцев у одного из них были ссажены – ярко, свежо, словно он только что упал с велика на горячий асфальт.
Антошку едва оторвали от мужика, вялого, сонного, как будто набитого до отказа чем-то мягким, тихим, страшным, и несколько недель таскали по врачам. И еще мама очень кричала. Очень. На папу, на бабу Машу, на медвежьего опера. А потом просто так – ааааа!
Баба Маша сказала с уважением – выла прям как деревенская.
Врачам Антошка была рада. Правда рада. Даже гинекологу, которая долго и неприятно осматривала ее в холодном высоком кресле. Антошка, которой уже вколотили в голову, что девочки любой ценой обязаны скрывать от мира свои трусики, мучительно стеснялась, но гинеколог, некрасивая серьезная женщина, наконец распрямилась и, стягивая перчатки, с видимым облегчением сказала – никаких следов насилия. Мама снова заплакала, вся сморщившись, – только теперь уже тихо, отчаянно, словно ей отдавили палец и никак не могли вытянуть его из западни, распухший, страшный, весь дергающийся изнутри от круглой горячей боли. Слава богу, пробормотала гинеколог и вдруг погладила Антошку по голове – это было странно, врачи не любили никого трогать просто так, без дела. Антошка это очень точно знала. Врачи прикасались только для того, чтобы причинить боль или исцелить.
Слава богу.
А что такое насилие? – спросила Антошка.
И ей никто не ответил.
Мужика признали вменяемым и через десять месяцев расстреляли. Годом позже куйбышевского маньяка. Антошка не узнала об этом, конечно. Да и вообще быстро забыла обо всем, что произошло. И только иногда, проснувшись среди ночи, вдруг снова слышала тихий и монотонный звук – это падали капли с горячей, грубо обмотанной стекловатой трубы, перечеркнувшей подвал низким жутковатым крестом. И еще время от времени тихо, словно от бесконечной усталости, вздыхал сидящий рядом мужик, и тогда Антошка изо всех сил сжимала его очень горячую, очень большую, влажную с изнанки безвольную руку.
Таких, как он, оказалось много. Даже слишком много.
Бедные люди – пример тавтологии. Кем это сказано? Может быть, мной.
Сначала Антошка просто видела их. Ничего больше. Видела – и только. Они были не такие, как все. Точнее, все были не такие, как они. Другие. Слова появились позже – ничего не значащие, звонкие, пустые. Дурак, болван, чокнутый, шибздик, псих, ненормальный. Иногда даже – псих ненормальный. Дебил. Придурок. Идиот. Дети бойко перекидывались этими словечками – обзывались. Не припечатывали даже – впечатывали, как катышек из жеваной бумаги в лоб оппонента. Прирожденные ревнители нормы, рабы невидимой парадигмы, они истово ненавидели чужаков. Всякий, кто иначе прыгал через скакалку, разбивал яйцо не с того конца, шепелявил, прихрамывал, был из соседнего двора, – подвергался безжалостному остракизму.
Дети знали, как надо. Как должно быть. Расцарапанные и яростные носители примитивных животных законов. Повелители мух.
Антошка никогда не обзывалась. Все равно яростная шрапнель летела в фальшивую цель. Настоящие сумасшедшие не отличались от нормальных ничем. Ну или практически ничем. Все что положено они делали как положено. Как надо.
Просто Антошка их видела.
А потом поняла, что и они – тоже видят.
Ее одну. Больше никого.
Это еще не была судьба. Просто призвание. Признание даже. Тихий аванс.
Счет принесли потом. Очень сильно потом.
Лет в одиннадцать, устав от того, что время текло так невыносимо медленно, Антошка решила подогнать его. Ну давай же, давай! Хоть немножечко побыстрей! Я должна стать врачом. Я хочу! Я обязана, черт побери. Школьные годы волоклись один за другим, пустые, громыхливые, как ночной, невидимый и потому особенно бесконечный товарняк. Антошка записалась в городскую библиотеку и зачастила в читальный зал, где был отдел медицинской литературы. Пользуясь беспечностью библиотечных дев, она под прикрытием детской (во всех отношениях) энциклопедии бесконечно читала и перечитывала пыльные, устаревшие тома, ничего, решительно ничего не понимая и сама не замечая, что улыбается.
Справочник практического врача тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения. Практические навыки терапевта. Многотомное руководство по терапии. Внутренние болезни. Клиника коллагеновых болезней с чудовищными иллюстрациями – Антошка жмурилась даже от страха, но все равно заставляла себя смотреть, поражаясь тому, каким уродливым может стать человек, если оставить его без помощи, без надежды на спасение, просто без надежды. Груды безобразно скрюченной плоти, средневековые язвы, вопли, стенания, пляшущие в такт пламени бубенцы. Неведомая, непонятная, страшная насмешка Бога. Сначала создать, а потом медленно, очень медленно изувечить. Смять в кулаке, скатать в шарик, равнодушно размять, и еще, и еще.
Уронить.
Какие грехи надо было совершить, чтобы заслужить это?
Антошка не знала. Правда не знала. Никто не знал.
Еще страшнее была пухлая книга с черно-белыми иллюстрациями – «Акушерство и гинекология». Ужас, лишенный всяких иллюзий – голый, ослепительный, как тысячеваттная лампочка под потолком пыточного подвала. Ягодичное предлежание. Выпадение ручки. Медицинский аборт. Крючки для декапитации, ножницы, щипцы. Неживой младенец, вытащенный из живой женщины, как из холодильника, по кускам. Разъединив позвонки, отрываем мягкие ткани крючком или ножницами. Приглашение на казнь.
Это был ничем не прикрашенный беспристрастный итог отношений между мужчиной и женщиной. И Антошка, ни разу в жизни пока не влюблявшаяся, еще не подросток даже, так, едва вступивший в фазу активного роста зверек, раз и навсегда утратила всякие иллюзии по поводу так называемой любви.
Уж с ней это точно никогда не случится! Только не с ней.
Она отнесла «Акушерство и гинекологию» назад, на стеллаж, задвинула поглубже, словно отрекаясь. Следующим в стопке лежало «Творчество душевнобольных». Антошка, прежде чем открыть первую страницу, привычно стиснула зубы, зажмурилась, словно шагая из тепла космического корабля в безвоздушное пространство, – и оказалась дома. Тысячеокие люди, перистые ангелы, вавилоны бесконечных геометрических фигур, скользящие из ниоткуда в никуда линии. Мир сумасшедших был полон сказочных, прекрасных подробностей. Антошка, завороженная этим бешеным кружением, читала одну выписку из истории болезни за другой.
Наконец-то она все понимала.
Это было просто, так просто, что странно, что никто этого не замечал. Безумие – это был просто другой мир, не такой, как наш, но вполне реальный. Совершенно настоящий. Время от времени – Антошка пока не знала почему, но верила, что узнает в мединституте, один мир словно пытался проникнуть в другой, но не мог, никак не мог – и только выталкивал на границу растерянных беженцев, не знающих языка, паролей, местных обычаев, вообще ничего не понимающих. Несчастных. Совпадало все – симптомы, признаки, голоса. Все эти бедняги на разные лады твердили об одном и том же – это был тихий и жалобный вой уже не мечтающих возвратиться домой.
