Мария Ряховская - Записки одной курёхи
– Кто такой Лева? – наконец поинтересовалась я.
– …думала, он ей посоветует, стоит все-таки рожать или нет. И насчет веры хотела спросить, насчет кришнаитов. … Эх, кто Лева? – Катя замолчала, думая, как объяснить. – Тусовка – потеря жизни. Каждый держится за свой кайф. Но есть один человек – радость для всех! Он знает многое и он может сказать, как жить. Лев Такель. Играет на виолончели у Борисова. Давно хочу его найти. Года два назад мы с Пудингом, моей подругой, его искали. Заходили к нему домой.
Катино лицо выразило блаженство.
– Открыла его слепая мать. О-о, это святая женщина! Сказала, его нет дома.
Приехали. Ротонда точно такая, какую я видела в Эрмитаже, только с той разницей, что та была из малахита, а эта выкрашена зеленой краской. Винтовая железная лестница, уходящая далеко ввысь. Сидят на ступеньках. Поют, пьют, колются. До меня едва долетел один аккорд, и я тут же определяю: «Восьмиклассница-а-а».
– Ребята, вы не видели Леву?
– …Знал я ее. Эта восьмиклассница была популярна, Цой с ней иногда спал.
– Ребята, вы не видели Леву? – переспросила Катя.
– Нет, Левы здесь нет. Здесь только Миша, Ванек, Сережка и Аня, – хихикает парень и, обращаясь к сидящему тремя ступеньками выше: – Ты там не очень, Вань, а то еще загнешься.
Разглядываю этого бледного, тощего Ваню. Лицо в пакете. Дышит какой-то гадостью. И в чем только душа держится? Наверно, он тоже фанат – и у него есть духовный руководитель, Цой или вот этот Лева Такель, – а то как бы он жил?.. Нет, кто-то другой. Потому что никудышный руководитель.
– Маш, ты побудь здесь. Я пойду во двор. Там посмотрю.
Катя открывает дверь, чтобы выйти, из-за двери высовывается борода с проседью, глаза смотрят тревожно.
Это что же – папа шел за нами?..
Он изо всех сил старается скрыть свою тревогу и разделить со мной мои новые интересы.
– Так, – читает он надписи вслух. – Жизнь – это дар, от которого никто не вправе отказаться. Маша, это Мандельштам! Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива? Это, кажется, опять Мандельштам. Письма жене, Надежде Яковлевне.
Да здесь культурные люди… – успокоенно выдохнул отец, прочитав всю стену. – People don’t leave me alone. I am afraid. О-о, языки знают… Ленинград – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы. Хорошо сказано. Писал какой-то самодеятельный поэт. Ну ладно, я успокоился, иду в гостиницу. Только не кури тут ничего.
Возвращается Катя, поникшая. Садимся на заплеванные ступеньки лестницы. Опять о Леве.
– Он всех утешает, всем помогает, – рассказывала она. – Я один раз даже видела… слышала его. Пришла к одному тусовщику. Там Лева. Голос помню: «Ребята, вкушайте жизнь, ребята, что ж вы… Вот вы хлещете вайн для того, чтоб хлестать. А насколько вкус грейпфрута тоньше и сложнее. Не упрощайте жизнь…» Вот такое говорил. Потом послышались звуки виолончели и тихое пение. Что-то о Китеже.
– А что мне в Москве, на Гоголях, говорили, что в Питере забой на Казани, в Гастрите, в Екатерининском сквере? Про Сайгон вообще – такое!.. Ваш Борисов, дескать, просто живет там. Где это все?
– То было давно, – с грустью сказала мне Катя. – На Казани уж год как не тусуются. Гастрит и Сайгон закрыты, в Екатерининском – голубые. И вообще – гнило нынче. Разбит батюшка Царь-колокол, пришло время колокольчиков, как пел Баш – Башлачев. Остались одни полуразрушенные единицы. Вот, скажем, живет пассивный панк – гребнем внутрь, – ирокеза не носит. Не надо ему ничего. Ходит в засаленном пальто без пуговиц, волочит за собой дохлого петуха на веревочке… Да-а, по большому счету один Лева и остался. Вчера я закончила его портрет – стоит, опирается на виолончель, волосы на прямой пробор.
Я поднимаюсь с грязных ступенек Ротонды.
– Кать, я сейчас к Вите, на кладбище. Позвоню.
«Наконец одна. Между землей и небом – война. Где бы ты ни был, что б ты ни делал – между землей и небом – вой-на-а ».
На кладбищенском заборе читаю: Витя живее всех живых, Витя – луч света в темном царстве, Витя – герой нашего времени. Еще издалека, увидев могилу, почувствовала: за его прах идет война, может быть даже с мордобоями.
Могила завалена розами, памятник с портретом заботливо прикрыт полиэтиленом от дождя, рядом стоят подаренные покойнику гитары, на оградке висят ксивники, хайратники, феньки. Дары, в том числе гитара, тоже прикрыты зонтиком. Я сняла свою «фрилавскую» феньку, нацепила на столбик. Зачем мне свободная любовь, если его нет?
Возле могилы стоит палатка. Рядом человек в стеганых штанах и бороде, девица в телогрейке.
– Люди, можно у вас побыть? – подхожу, как к своим. – На улице зябко.
Бородатый недружелюбно отвечает:
– Ставь пол-литру и сиди. Только ночевать у нас негде. Так что посидишь – и иди.
Я поразилась: это что, торговля любовью? Отошла. У таких же приблудных, как я, узнала адрес «Камчатки».Поехала в «Камчатку» – котельную, где работал Цой. Пару раз оглянулась и увидела папину лысину в толпе. Когда я останавливалась, и он стоял, делая вид, что сосредоточенно глядит куда-то. Как будто он здесь совершенно случайно и занят созерцанием серых питерских небес и скучных пешеходов.
Он всегда приветствовал мои увлечения. В случае с Цоем у нас с ним, как у фанатов, даже было совместное прошлое.
Два года назад режиссер Соловьев пригласил нас на концерт в Зеленый театр на съемки финального эпизода «Ассы». Как и всем, нам дали по коробку спичек. Мы зажигали их и бросали под ноги. На сцене метался Цой во всем черном, с густо напудренным лицом. Как только стало известно, что в парке Горького будет концерт Цоя, да еще бесплатный, – собралась толпа. Было лето, стояла ночь. Огни плыли во тьме над головами, как и голос Цоя.
Папа бормотал:
– Осторожно держи спичку, не обожгись, давай я…
Но я ничего не слышала и не замечала, я подняла руку вверх и водила спичкой в ночном воздухе.
Мое впечатление от концерта можно было бы сравнить с первым в жизни посещением церкви, которое случилось в тот же год. В храме так же горели огни во мраке, и голоса певчих плыли высоко, по-над головами. Это был Свято-Успенский Одесский мужской монастырь, куда после лагерей и ссылок съезжались в пятидесятых архиереи-исповедники. Там же мы ходили на могилу святого Кукши, куда ехали больные, – а также писатели, вглядывавшиеся в страдальцев пристально и равнодушно.И то и другое случилось в один и тот же год, в одно и то же лето. За два года до описываемых событий. Мне было двенадцать лет. Помню, после концерта мы с папой пошли за сцену. Соловьев потом рассказывал: увидев огромную толпу подростков с килограммами спичек, он понял, беды не миновать. Толпа была неуправляема. И тут на сцену вышел Цой. Настала гробовая тишина. Он приказал в микрофон: «Ребята, вы на съемках фильма. Спички вы сейчас уберете, и никто не достанет ни одной, пока вам не дадут команды». «Вышел бы я – никто бы не отреагировал, – говорил Соловьев. – Огромная толпа подчинялась ему мгновенно». Тут же ходил Витя, пугавший меня своим выбеленным лицом и черными тенями на веках, похожих на синяки.
С той ночи прошло два года, сейчас мне четырнадцать лет. Вот-вот исполнится пятнадцать… По возвращении из Питера я напишу о своей поездке эссе для «Московского комсомольца» и назову его «Питер, Питер – город Витин». Это будет моей первой публикацией. Стало быть, все было предопределено?..
«КАМЧАТКА»
И вот сейчас я спешу к своей главной святыне – котельной, где работал мой кумир, отапливая какое-то рабочее женское общежитие. Зеленый забор. Мусорные ящики вдоль стен. Полуподвал страшного здания непонятного цвета. Цвет схож с цветом бабушкиного безразмерного белья, флагом развевающегося на жердяйском ветру в огороде. Возможно, когда-то это здание было белым или голубым. Теперь его линялый цвет наводит на мысль о беспросветности существования, в котором нет и не может быть Цоя и других чудес.
Двор засыпан углем. Уголь – предмет мощного бизнеса. Его нещадно растаскивали и развозили по стране, на местах красили лаком для ногтей, – лак изображал кровь Цоя – бойца с мировым злом. Или утомившегося до кровохарканья в кочегарке. Теперь камчатские хозяева сами его загоняют поклонникам: если фанаты все растащат – чего кидать в топку?
Я потопталась и купила кусочек – на память. Дверь открыта – ура-а-а!
Под ногами лужи, темно. Прямо – печь. Напротив – банки с гнилыми гвоздиками и записки с признаниями в любви Цою. Что-то вроде доски объявлений.
Человек, похожий при свете мерцающего огня на Грибоедова, матерится. Раздраженно кидает уголь в топку, хлопает железная дверца.
– …Дверь забыл запереть, вашу мать!
Еще две девчонки забегают вместе со мной.
– Привет! Настя и Света из Нижнего! – представляются они хозяину.
Мелкие, худенькие мордочки, запавшие глаза.
Тут уж принимай гостей: выгнать попавших на священную территорию поклонников не смогут и пятьдесят кочегаров. Это ж не то наша Шамбала, не то Лысая гора.
