Маргарита Хемлин - Искальщик
Я задвигал ногами, как деревянный. Марик обогнул меня сбоку, заглянул в самые глаза. Тряхнул головой и вприпрыжку первый забежал в дом.
Внутренняя моя обида кипела и кипела. Аж пузырьки лопались.
Марик скакал на месте, крутился кругом себя с ором:
– Ой-ой-ой, а шо я знаю! А шо я-я-я! Ой-ой-ой, а шо я зна-а-а-ю! Гы-гы-гы! Дай хлебца! Да-а-а-а-а-а-ай!
Подобная картина довела меня до полного отвращения.
– Не дам! Нема! Пусто! Шо ты приперся, шо ты меня дергаешь, гидо́та ты приблудная! Шо, Дорка тебя не вытерпела, прогнала с твоим гидотством поганым вместе? Прибежал? А ну, геть звидсы! Я тебе нихто! И ты сам нихто! Знаешь ты!.. Ты ж не имеешь смысла ничего знать! Геть!
Веселье Марика порвалось, как ниточка. Как волосиночка.
Он протянул в мою сторону руки и шею с головой, и сам весь протянулся стрункой ко мне:
– Шо-о-о-о-о? А Шкловского хочешь? Хочешь Шкловского? Папу моего хочешь? Он меня до себя берет! Как опять сына! Как навек родненького! От так! А тебя не берет! Моя и хата, и все! А ты геть! Геть! Геть! Зараз геть! А то порубаю тебя шаблюкой отак, отак, отак! – Марик показал, как рубает меня. Морда его стала красная, страшенная морда.
И мысли, и слова стали во мне острым и болючим колом.
– Не веришь? Ага! Не веришь!
Марик от приступившей усталости бухнулся на стул возле стола, положил голову на руки. Как он когда-то любил – боком, на одно ухо: положит, потрется трохи ухом об руку, голову приподнимет, ухо поправит, опять примостится удобно, гы-гыкнет и давай завирать до бесконечности. Так и тут.
Голос его оказался уже спокойный. И даже не слишком дурной. Не по сути, конечно, а на слух.
А получилось вроде такое.
Марик убежал от Дорки. Поел у нее, она его одного дома оставила, пошла куда-то срочно, он и убежал.
И вот бежит он, бежит по направлению к базару, у него такое направление по привычке всегда. Бежит, а в уголке возле чайной, как раз где будка сапожная заброшенная, прячется человек. Именно прячется и что-то высматривает вдали. Марик подумал, пьяный. С целью поживиться приблизился и заголосил на свой беспризорный манер. Вроде чтоб создать невыносимые условия для того дядьки. Раз прячется и высматривает – значит, даст что-нибудь хлопчику, чтоб заткнулся и скорей отстал. Прием испытанный, и Марик с всей душой собрался провернуть верное дело.
И человек тот шикал секунду, потом даже в карман полез для откупа. Но вдруг побелел лицом и даже голосом побелел.
И сказал с хрипом:
– Марик? Ты?
Марик узнал Шкловского.
Перец наказал ему скрыться немедленно и назначил встречу в хате. Тут. И назвал Марика сыном, родненьким и тому подобное. И вот Марик явился и с минуты на минуту тут будет Шкловский. А если кто и может убираться пид тры чорты, так это я, Лазарь Гойхман, который показал свою свинячую суть только что и раньше тоже сильно показал. Или могу ползать на коленях и целовать ноги Марику, чтоб Марик простил.
Излагал историю Марик медленно, причем еле-еле двигал щекой по руке. А другую щеку себе хлопал ладошкой, вроде там муха крутилась и всему мешала.
Я Марику поверил. Всей своей душой поверил. Он по дурости такой случай мог пересказать только правдиво. А про Шкловского я ж и без Марика понимал, что он в Чернигове обязательно объявится. Очухается и объявится. Его ж не удержишь, у него в Чернигове интерес – и кольцо, и возле кольца. А у кого интерес – того ни за что ни на каком свете не удержишь.
А произнес я такое:
– Марик, ты сказал, шо хотел. А щас ты меня хорошо послушай… Первое такое: я тебя с скаутов выключаю. Другое такое: я сам, один, без тебя, обосцанца, пытать кого надо буду. Одному даже удобней… Потом делиться не надо будет… А папе своему родному и дорогому передай такое. Я ползать на своих коленях не буду. И проситься не буду. И ничего не буду. А вы оба-два знайте, что я многим кому нужен. Кому – зачем, а нужен.
Повернулся и пошел от Марика.
А Марик остался на месте камнем.
Ушел я, понятно, не сильно далеко. До первого угла.
Мне предстояло увидеть Шкловского и потом проследить, между прочим, скаутским образом за наступающими событиями.
Через сколько-то, но скоро, появился Шкловский. Вид чистый, в руках пусто. Шел он свободно, не оглядывался. Наверно, встретил, кого выглядывал возле базара, и в результате этой встречи освободился для жизни. Иначе б в дом, откуда уволокли, не вернулся.
В моей голове пронеслись барахольные узлы, которые я вязал, а потом разорял, и еда, которая оказалась съеденная с крупным запасом времени. И прочее кое-что тоже пронеслось – вплоть до горшков, вынесенных моими руками из-под Шкловского.
А пускай знает Перчик! Пускай почувствует мою месть за все!
Шкловский с своим сыночком Маричком вперлись в двери.
Потом я увидел в окошке свет. Не прячется Перчик, совсем даже и не прячется!
Я подкрался под самое это окно. Слышать – не слышал, но хорошо видел и различал лица с их выражениями. Главное – мне требовалось уяснить, или они расположатся. Если нет – пойдет совсем другое дело.
По всему выходило, что Шкловский собирался расположиться в доме, чужом, между прочим, опять по-хозяйски. А это значило, что страха у Перчика перед товарищем Раклом и правда не было. Может, Шкловский его возле базара и высматривал…
Наблюдал я на эту закоренелую парочку, и ни чуточки не было во мне жалости, что не я отныне шкловский сынок.
Что ж, я комсомолец, и не мне жалеть о предательском сытом куске.
Такими словами я думал и был честен перед собой и перед своей собственной совестью.
А Шкловский тем часом начал ходить по углам и растягивать по местам барахло. И уверенность моя про то, что он будет жить как ни в чем не бывало, вырастала и ширилась.
И тут я понял, что в настоящую минуту мне возле Шкловского делать нечего. И возле Доры – тем более нечего. И понял еще – перерешивать в свою пользу никогда не стыдно.
Получалось, что мне было что делать, наоборот, возле Розки, причем минуя Ракла.
И в ту минуту, между прочим, мои чувства к Розке как к женскому явлению находились в стороне.
Так я решил и настроился. Не-е-е-ет, Розалия Семеновна! Меня бабством не возьмешь!
До наробраза я бежал бегом. Боялся уже не застать Розку, потому что рабочий день близился к самому вечеру.
Внизу тетка с мокрющей тряпкой на мой вопрос ткнула локтем в дверь над лестницей.
Я эту дверь тихонечко тронул. Она открылась и нисколько не скрипнула.
Вошел, стою, себя не выдаю, накапливаю мысли вокруг нужного мне именно в сию минуту.
И между прочим, смотрю на Розку правильными глазами.
Розка сидела на стуле крепко. По времени года – пальто с меховым воротником красиво накинуто на плечи, под пальто – что-то бабское, хоть и на пуговицах, до самого горла, в шкуру ее сметанную упирается. Глазки ее ведьминые, черные, заманущие не поднимаются, только влево-вправо шныряют, рот ее заглотный в краснючей помаде читает буквы-циферки на бумажке. Пальчики с ногтями по столу стучат, на сукно потертое страх наводят.
А на стене наискось друг к другу товарищи Ленин Владимир Ильич и Крупская Надежда Константиновна. Наблюдают за товарищ Голуб Розалией Семеновной, смотрят, как она тут управляется с образованием трудового народа.
Я мысленно передал свои горячие комсомольские приветы товарищам вождям и вроде даже от этого утвердился в своем стремлении к справедливости.
И тут Розка подняла свою голову мне навстречу.
Ни удивления, ничего, как только-только расстались.
– Пришел, значит… Жизнь свою притащил? Или что?
– Может, Розалия Семеновна, и не жизнь, а притащил! – Я постановил себе не поддаваться, а следовать линии.
– Как комсомолец пришел или как шкловский прихвостень?
– Считайте, Розалия Семеновна, как хотите. Вот вы меня обзываете, а я к вам, Розалия Семеновна, с сообщением.
– Ну, сообщай уже…
– Перец. Вернулся. В хату. И сын Марик при нем. Не я, а совсем другой.
И я передал Розке все, до чего дошел сам, но передал в меру. Оставил и себе кое-что нужное.
Розка не сказала, а вроде жилу по воздуху протянула:
– У-у-х-х!
А потом еще и добавила:
– Иди на улицу. Жди. Скоро выйду. Пойдешь за мной… Не рядом… Смотри там…
Мы с Розкой еле шли, даже можно сказать – тащились. Розка останавливалась. Один раз в портфеле закопается, другой раз – в пальтовых карманах. Платок достанет – засунет обратно, ключи возьмет – переложит. И по сторонам, по сторонам… Прямо-таки шпионка нашего времени.
Я двигался точно, как наказала Розка. На самом ходу придумывал так и сяк, чтоб только не ударить собой в Розкину спину.
Совсем в темень пришли к бывшему офицерскому училищу, сбоку Вала. Чуть влево начинается улица – не улица, а полупуток. На первой хате свежей крейдой с нажимом написано: “провулок Товарищей мучеников Революции”. Пошли по указанному.
