Маргарита Хемлин - Искальщик
В своем молчании дошел до калитки, хлопнул, аж с отзвоном отскочил железный крюк.
Дора вдогонку бесстрашно добавила:
– Бинта с аптеки привези зараз же! А лучче отвези меня на своей таратайке, сама куплю, шо требуется! А закрыто будет, дак там маузером своим и помахаешь, шоб открыли!
Дора отпустила Марика. И строжайше наказала спокойно ожидать ее медицинской помощи милосердия. И главное – не рыпаться.
Грюкнула калиткой и кому попало напоказ громко воскликнула, как пьяная:
– Ну, давай, трогайся, товарищ Алексей!
Мы с Мариком стояли в растерянности.
Очень мне хотелось выглянуть на улицу и удостовериться, что Дора уехала с самим Раклом, да как! Как хозяйка. Ой, баба! А все ж таки я правильно ее выбрал перед Рувимом.
И тут я наткнулся на глаза Марика.
Нет, то не Марик стоял передо мной. То стоял Шмулик, сбежавший и, наверно, покойный ныне. Ободранный, слюнявый, в дрожащем состоянии с головы до самых его концов ног.
Совсем уже стемнело. И в темноте мне стало равнодушно все происходящее. На кольцо наплевать, на Шкловского тоже, не говоря про Марика и всех за ним.
Я комсомолец на хорошем счету. Пойду работать. На хлеб будет. А главное – будет свобода и светлое трудовое будущее. Без цепей, как правильно говорится.
И так мне стало… А стало мне легко и высоко видно: как я на собраниях выступаю, как меня разные люди слушают, и хлопают, и ногами топают, и свистят от безысходного восторга. А я их еще и дополнительно призываю и воодушевляю. Между прочим, своим примером, а не потому, что Розка с завитком своим гадским духами гадскими передушенным меня послала.
И на Розку мне в ту минуту было особенно наплевать. Вот особенно…
В такой важный в моей дальнейшей жизни момент Марик меня схватил за руку. За ту самую мою руку, что только что беспощадно и безответственно кусал до болючей крови. А кровь, между прочим, струилась тоненько по шкуре и даже немножко капала вниз, на грязную землю.
– Лазарь, миленький… Лазарь… А я знаю, где Шкловский…
Марик первый пошел в дом, как бы призывая меня и показывая, что теперь я за ним, а не он за мной. И походочка у него обнаружилась совсем другая. Сильно другая походочка.
Зашли.
Марик попросил хлеба или хоть что. Я собрал, что было, навалил перед ним полную миску объедочков-обкусочков. Ничего себе не сберег.
Сказал вежливо, по-товарищески:
– Кушай, Марик.
Ел Марик бесконечно. Каждой крошкой давился, пхал и пхал в себя уже не знаю куда.
Причем икал сильно от скопления сухомятки.
Я проявил внимание и заботу:
– Запить надо тебе, Маричек… Теплым запить. Самовар наставлю и попьешь.
Но рассудил, что самовар – долгое дело. Простой воды с ведра причерпнул – и кружку лично этому гаду под нос его вонючий поднес.
– Пей, Маричек… Да не жри ты хоч один момент! Пей!
Еще одна секундочка, и он бы мне сказал про Шкловского. Только мне.
Но вернулась Дора и выросла передо мной столбом.
Загородила гада Марика словами:
– А ну, самовар ставь, воду грей еще отдельно!
Я показал знаком, чтоб Марик молчал.
Дора развернула походный лазарет.
Первым делом завозилась с Мариком своим. На мой укус даже не глянула. Обидно, но кровь уже не сочилась. А чтоб ковырять для жалости – так я не Марик, не тот коленкор у меня в голове.
С одной стороны, мне нюхать-смотреть на Мариковское безобразие охоты не было. Но, с другой, ясной стороны, была необходимость следить, чтоб он лишнего не тявкнул.
Марик крутил глазами и дрыгался – привлекал к себе мое внимание, а заодно давал себе значение.
– Больно! Ой, больно! Отой мазюкой не мажьте! Оно ж щипи-и-и-ит! Ой, мой живо-о-о-от! Ой, не могу-у-у уже-е-е-е! Не могу-у-у-у!!!
Дора принесла много чего. Видно, Ракло в аптеке реквизировал. Обогатилась Дора, значит. Сколько она тут потратит материала, а остальное ж себе обратно загребет. Ясно. И гроши будет брать с людей, и продуктами.
– Дора Соломоновна, вы ж оставьте нам с Мариком… То ж не ваше. Ракло для нас выцарапал в аптеке.
Дора от возмущения взяла руки в боки:
– Не твое дело! Если хочешь знать, без меня и ниточки тебе б Ракло не дал. И ниточки! Гадость ты неблагодарная! Хлопчика замордовал и пулю на дите беззащитное направил. Видеть тебя не могу своими силами! Щас же беру Маричка до себя. На руках понесу! Тут не оставлю с тобой, живодером! Хуже струковца! Петлюра ты поганая! Тьху на тебя!
Дора схватила Марика на руки, как маленького, тот и пискнуть не мог, так вдавился в Дорино обширное тело.
– Подавись! – Дора кивнула на ворох бинтов, баночки с мазями. – Шоб тебе это жрать до самих колик!
Я бросился отцеплять Марика назад. Дора толканула меня своей ножищей с всего своего отчаяния. Я упал. Дора ногой же навалила на меня тяжелый стул и бегом покинула мое помещение.
Я ее, конечно, настиг. Но уже за калиткой. Как назло, по улице шли люди. Дора заголосила, что их с хлопчиком убивают. Кричала и бежала, кричала и бежала…
Я отстал.
В темноте только Мариковские злые глазищи сверкали. Морда его прямо возвышалась над плечом Доры. Он тоже верещал – чертеня и чертеня… Потом пресек свое чертиное орание, намеренно высунул свой поганый язык и нагло показал его мне.
И вот, когда я уже был готов всем своим сердцем в отчаянии предаться сну, двери кто-то тихонько подергал. Потом сильней. Потом постучал в окошко. Без деликатности, громко и по раздельности.
Я не сразу различил, откуда двигался звук, от какого окна. Получалось – звучало в спальне.
Тихонечко на одних цыпочках я подошел к занавеске и не своим голосом гаркнул:
– Стрелять буду! Хто там?
– Шкловский дома? – Голос оказался грубый, смелый, с таким голосиной просто назад ни за что не уходят.
– А ты хто?
– Буди Шкловского! У меня до него важный разговор. Давай, а то шум сделаю! А оно ж лишнее. Давай-давай! Давай по-хорошему, хлопец!
Руки мои опустились до земли. Силы мои меня оставили.
В дверях стоял мужик огромного роста, в кожаной тужурке, черный, кудлатый. Без фуражки. С пустыми руками.
Именно что он без фуражки и без никакого груза, придало мне смелости и интереса:
– Заходьте. Нема Шкловского.
Незнакомец переступил порог с опаской, но в то же время безоглядно. Некоторые натуры хорошо умеют такое.
– Света не надо. Я в темноте вижу. Нема, говоришь, Перчика? Подожду. Отут его, дорогого товарища, и подожду.
Дядька рукой пощупал лежанку, поцокал языком от удовольствия:
– Ого! Ну хорошо… Ну хорошо… Як у Бога за пазухой. Прилягу. Дома совсем никого? Баб нема?
– Один я.
– Шо-то я тебе, хлопец, сильно не верю.
Дядька свалился на лежанку в чем был – в кожанке и сапогах – и захрапел в секунду. И только тут я понял, что он пьяный и держался со мной как человек из последних своих пьяных сил.
И тут терпение мое закончилось. Я личным приказом запретил себе самые любые размышления.
Упал с размаха на кровать в той комнате, где еще недавно миловались Шкловский с Розкой, а потом Марик-не-Марик валялся и многое другое носилось в воздухе за считаные дни беготни и невозвратных отныне потерь.
Встал я первый. Выглянул, гость еще дрых на все закорки.
Я рассмотрел его лицо. Нарочно искал в нем страшное, чтоб напугать себя заранее – еще до того, как дядька проснется. Чтоб уже не удивляться и сильно не показывать вида.
Но лицо было не страшное. Кудлатый – да. Чернющий. Кулаки здоровые, костяшки сбитые. Только-только корочка взялась. Тужурка как была застегнутая, так и осталась. На боку топырится. Кобура. Точно. А или пустая, или нет – вопросик. Я это учел.
И сапоги. Сапоги грязнющие. Старые. На заломах аж белесые.
Человек лежал во всю свою длину и широту и что-то своим видом мне предвещал. Я чуял его, как зверюка чует другого. В какую-то секунду народилась в голове мысль сбежать куда глаза покажут. Но природный интерес к жизни взял свой верх.
Издали я негромко сказал:
– Просыпайтесь. Утро уже.
Кудлатый раскрыл глаза одним махом. Не моргал, не щурился.
Открыл глаза и произнес:
– Так, хлопец… Если не покажешь мне Переца в любом месте неба и земли, буду тебя мучить и убивать. Прямо тут.
Дядька даже не повернулся, не приподнялся на топчане, который весь изгавнякал своей грязюкой. Не двигался. Просто говорил свои мысли вслух.
– Сюда иди. Ты хто?
– Лазарь Гойхман. Шкловскому я нихто. Сирота. Пришел сюда случайно. Дом пустой. Тут вы. Где Шкловский – не знаю.
– Нихто, а выбрал Шкловского, чтоб к нему пришкандыбать…
Тут кудлатый вскочил и молниеносно схватил меня за шею обхватом.
Пригнул с приговорочкой:
– Не бреши… Не бреши… За брехню отдельно получишь. Давай! Хто? Почему тут? Где Шкловский?
На свое удивление я бойко начал отвечать на поставленные вопросы, не смотрел на боль и унизительное положение. Мой мозг понял, что передо мной друг. А не враг. То есть враг. Но в данную минуту ближе и полезней его у меня никого нету.
