Инна Хаимова - Скитания души и ее осколки
– Когда стану миллиардером, а такое обязательно случится, тебя поселю в замке на необитаемом острове. Стены, обитые тяжелыми струящимися тканями, создадут иллюзию монументальности, огромности. Только редкие софы и кресла, разбросанные по комнатам, станут мебелью. А кругом – с густым ярким ворсом ковры, в которых утопает любой звук, даже движение воздуха теряется в них. Вечная тишина и лишь иногда звучащая, словно льющаяся из-под небес, тихая музыка, вызывает непонятные ассоциации чего-то знакомого, но давно утерянного. Она заставляет, что-то вспомнить, что-то пронесется неясными контурами перед твоим блуждающим взором. Появится желание изменить свою жизнь, может быть даже биться головой об стены. Но нет острых углов, нет каменных стен. И никого не сможешь соблазнить, чтобы тебе помогли. Евнухи-великаны, всегда стоящие на страже за дверьми или разгуливающие по широким галереям замка, пробудят досаду и разочарование. Самые лучшие модные одежды, дорогие камни, вправленные в золото и платину, серебряная посуда, украшающая быт, не будут вызывать блеска в глазах и самодовольной улыбки на лице. Никто и никогда не увидит роскоши, окружающей тебя. Нет большего удара для твоего самолюбия, чем не похвастать перед другими, не вызвать их зависть, не почувствовать свое превосходство и совершенство. И лишь на первом этаже замка будет одна комната, построенная из белого мрамора, а большие окна создадут видимость пространства и свободы.
Каждый раз, убегая от евнухов, будешь устремляться в эту комнату. Зажмурив глаза, чтобы осколки не поранили их, ты с разбегу влетаешь в окно, находящееся на уровне пола, всей тяжестью тела и головой ударяешься в ненавистное стекло. Оно издает рыдающие звуки, звенит, словно, разбитое. Это рыдает твое сердце, это оно звенит как разбитое стекло. Ни один осколочек не упал на землю. Стекло из эластичного волокна, вытягивается вперед, а затем подобно пружине, возвращается на место. Итак, происходит из месяца в месяц, из года в год. А сейчас… – Мужчина обнял Нелю и привлек к себе.
– Господи! Что за бред я слышу? – подумала она тогда. – Где я? В сумасшедшем доме? Кто меня обнимает? Неужели тот человек, который ради нее готов на все. Отдать время, силы, здоровье, лишь бы только жила. Может быть, это еще одна придумка, чтобы развеселить ее?! Ведь ей так плохо и не знает, что ее ждет.
Приподняв веки, открыла глаза – никого рядом не было. Возможно, все приснилось, весь бред, который только что слышала, может она находилась в забытьи?! Неожиданно, увидела Душу в белом халате, сидящую на краешке кровати. Она посматривала на дверь палаты.
– Видно, совсем скисла, А, жаль! Все вокруг тебя носятся. А ты капризничаешь все больше и больше. Понимаешь, что все кончится хорошо, но надо отличиться. Хотела всегда выделиться, быть другой. Сама зависти не испытываешь, а удовольствие, когда завидуют тебе другие – получаешь.
– Опять пришла действовать мне на нервы, – огрызнулась Неля, будто еще совсем недавно не было жалости к себе, и не была подавлена своими ощущениями. – А он там, – Душа вновь оглянулась на дверь и, как всегда, растворилась в пространстве, не досказав свою мысль.
– Зачем она опять явилась ко мне? – Но ответа Неля не получила.
Снова печаль затмила ее сознание. Конечно, больничная палата навевает тоску. Ей, Неле, хотелось бы подняться, взлететь и вылететь в окно. И лететь, лететь подальше от этого старого дворянского двухэтажного особняка с величественными колонами, его широкой каменной лестницей, кованной черной чугунной решеткой и дубовыми перилами, сохранившимися еще с дореволюционных времен.
Но Душа притихла в непонятном ожидании. Она никогда не соглашалась с Нелей, всегда сопротивлялась ее намерениям. И сколько Неля себя помнит, Душа возникала перед ней в различных обличиях – вот и сейчас то ли посетительницы, то ли санитарки, то ли мужа, с его раздражающей манерой изъясняться. Бывало, что и в виде актрисы, которая всегда осуждала выбор Нелей очередного «друга». Только стоило Неле сообщить, что она хочет создать семью, как Нина начинала выискивать в «друге» какие-то мелочи, характеризующие его с неприглядной стороны для ее взрослой подопечной. И в такие моменты актриса, всякий раз, произносила одни и те же слова:
– Это мы с Глебушкой любящая тебя семья. Никакой другой у тебя быть не может. Никому, кроме нас, ты не нужна. Кругом притворство чувств.
В свое время Нина вышла замуж за режиссера, родила сына. Но через пару лет муж оставил семью, объяснив свой уход: «невозможностью сосуществования с вздорным человеком, режиссирующим его жизнь и мысли. Пусть эта несчастная, то есть Неля, остается ее «созданием, а он увольняется от такой участи.»
Иногда Душа являлась ей в образе начальницы, которой Неля побыла не столь долгое время на работе. Душа старалась быть для многих дамой доброжелательной, отзывчивой, сострадательной и в некоторых случаях принципиальной и справедливой. Ни в ком не зарождалось и тени сомнения в ее необыкновенной душевности и теплоте чувств. Такие воплощения длились недолго, потому что Душа покидала ее или Неля сама гнала ее прочь от себя. И тогда она оставалась неприкаянной, опустошенной и безразличной ко всему происходящему вокруг.
Когда страшная болезнь свалила ее и предстояла тяжелая операция, ей казалось, что вдруг случится что-то непредвиденное – он ее муж и никто другой, был рядом. Благодаря его заботе, любви к ней, она тогда не только выжила, но через несколько месяцев даже забыла, что с ней произошло. В то время свирепствовала эпидемия гриппа, посещение больных, а тем более послеоперационных, было запрещено. Связь между ней и мужем проходила через ежедневные записки, или скорее письма, которые они писали друг другу. Во всех посланиях мужа звучала одна успокаивающая, дышащая оптимизмом мысль. Он сострадает ей и это заставляло ее верить в лучшее «…мне так надрывно больно, когда ты плачешь, – писал он ей, – я верю, что все будет, как нельзя лучше. Я с тобой, а значит все на мази».
Хотя Нелю, как в быту, так и в переписке раздражала какая-то несуразная, напыщенность его «фигуры речи», она с нетерпением ждала этих посланий. Они давали ей силу и удовлетворенность, радость, что у нее такой муж, готовый ради нее рисковать своим здоровьем. Конечно, было полной нелепостью забираться на крышу больничного корпуса, затем идти на чердак и оттуда попадать в ее отделение, чтобы «одним глазком» увидеть жену. И правдой оказалось то, что он тогда сидел у нее на кровати и говорил всякую чушь, думая, что веселит ее. Правда и то, что была она в забытьи, когда его выгнали из палаты, а ее чуть не выгнали – из больницы. Потом, как он ей рассказывал, ему: «во сне в голову лезли какие-то безобразные зеленые обезьяны в белых халатах, пышные субтропики в яркой зелени, больничные чердаки и тому подобные штучки детективно-маразматического характера». Ребячество взрослого человека, вызывало в ней восторг.
И так же абсурдно выглядели его жалкие потуги рассказать ей о ее любви к нему. Знал же, что она не любит его. Живет с ним из чувства страха, боясь остаться одной, никому не нужной. Но желая рассмешить ее, он писал о безграничной ее любви к нему. Затем, словно, «опомнясь», заключал, что ей очень вредно хохотать, могут разойтись швы.
Вполне, возможно, что юродствуя, он пытался скрыть свою преданность и действительно пылкое и ранимое сердце. Но в то время, его она воспринимала, как человека из более низкого круга, а не того к которому привыкла. Сначала из-за боязни одиночества, а затем и обрушившихся на нее обстоятельств, Неля смирилась с тем, каков он и терпела его рядом, успокаивая себя мыслью – что когда-нибудь она его все-таки бросит, чтобы не стыдится перед окружающими. Но за время болезни эта мысль незаметно исчезла, просто улетучилась. Она очень хорошо осознала, что никто никогда к ней бы так не относился. В те дни, казалось, что он совершал возможное и невозможное для ее выздоровления. Доставал дефицитные заграничные лекарства, выжимал своими сильными руками морковный сок, отчего его запястья покрылись неизлечимой экземой. Медицина была бесплатна, на самом же деле за все приходилось негласно платить. Накоплений у них не было – как он выкручивался, Неля даже об этом не хотела думать. Ей просто хотелось жить.
И был момент, когда корчась от боли и рыданий, она написала ему, что не хочет жить и лучше уж закончить свои дни дома. Потом Неле было стыдно за минутную слабость, но вернуть написанное стало невозможным. Он уже читал ее записку. И ответ не заставил себя ждать. Письмо было резким, отрезвляющим, отражающим твердость характера мужа, которую она ранее не замечала. «Прошу, не пиши больше таких идиотских писем. Все-таки ты в больнице для того, чтобы отболеть и выйти, а не для того, чтобы загонять себя в гроб, а заодно, попутно, еще и других». Он писал и о том, что сейчас единственный смысл его существования – это дом-больница, от письма до письма, а она пичкает своим свинским поведением, позволяя себе подобные мысли, а тем более высказывая их. Потом, будто сменив гнев на милость, чтобы совсем не огорчать ее, словно, призывая к некоему благородству, уже писал: «Ох, Нелюша, Лелюша! Напрасно ты и обо мне хоть немножко не думаешь. Забыла, что мы совсем не собирались на тот свет. Поживем еще на этом!»
