Маргарита Хемлин - Крайний
Я обрадовался.
Наталке оказалось лет под тридцать. Русая коса, как корона на голове. Брови черные, полукругом. Губы красные. Румяная. А остальное лицо белое. Что говорить… Сердце мое опять разбилось с первого взгляда.
Мама вела себя активно. Помогала возле печки, носила воду в баню. По маленькому глечику, а носила.
Несла и приговаривала:
– Ой, сыночек, намоешься, намоешься! А папа так хотел в бане помыться… Так мечтал… Говорил: «Приедем в Остёр, в баню пойду». А на подходе у мужика спросил, где теперь баня работает, а мужик ответил, что взорвали. Ты ж намоешься… И за себя, и за папу. А мы с Наталочкой потом, за вами.
Янкель заметил мое восхищение Наталкой. Шутил на разные лады. Наталка смеялась, приглашала танцевать. Я отказывался, пока не выпил лишнего. А когда выпил, пошел с ней на вальс.
Я видел настоящий вальс только в кино. И теперь сам танцевал его с красивой женщиной. У Наталки была талия, и я ее обнимал.
Цветок бегал вокруг нас фигурами и тоже танцевал. Он сильно вырос в длину и ширину, несмотря на скудное питание. Я б даже сказал, что он смахивал на немецкую овчарку. Не совсем. Но сходство несомненное. А что, в войну чего только не бывало. Отсюда и его внешность.
Особых тостов не говорили. Пили за здоровье и покой.
С ужасом я ждал, что ночью Янкель и Наталка лягут вместе. Так и случилось.
Мы с мамой – в другой комнате.
Мама говорила без перерыва.
До войны я с ней и не говорил. Голову ей крутил своими плохими оценками и поведением. И отцу тоже. Потом, работа у них ответственная, в разъездах. Я дневал и ночевал у Винниченков.
А тут в первый раз оказались прикованы друг к другу на ночевке.
Мама не хотела задувать каганец, объяснила, что привыкла спать так. У нее развился страх перед ночью. А с каганцом спокойно. Наталка не против.
Я не протестовал. Раз Наталка не против, так я и не протестовал.
Мама сказала:
– Наталочка поднимается, когда меня позовет, а я не отзовусь, и сама задувает. А сегодня ты задуешь. Я засну, а ты задуешь.
И завела рассказ про их с папой жизнь. От самого начала.
Я слушал сначала без особого интереса.
Весь горел, как в жару, меня тревожило, что происходит в другой комнате. Доносились звуки Янкеля и Наталки. И я понимал эти звуки. Но представить в полную силу не мог. Мозгами не мог. Телом мог. Вот в чем вопрос.
Так на этом фоне и вливался в меня рассказ мамы.
Мой отец Моисей Зайденбанд являлся сыном раввина города Чернобыля – Нисла Зайденбанда. А моя мама являлась дочкой Боруха Полиновского – приказчика лесозаготовительного хозяйства одного из богатейших купцов Чернобыля Соломона Вульфа.
И вот в первые послереволюционные дни, когда люди шептались по углам, мой отец и моя мама, еще не будучи знакомыми, встретились на митинге в знак поддержки революции на берегу реки Десны. Было им от рождения по семнадцать лет.
Первый ледовый покров пытался сковать широкую реку. Баржи с лесом прижимались к берегу. Вот на одну баржу взобрался мой отец, взбежал по высокой горе бревен в два обхвата и оттуда стал говорить речь. Мама его тогда и полюбила.
Они шли к революции каждый своим путем. Через кружок, через встречи с умными людьми. И вот они окончательно созрели.
Соломон Вульф скрылся, на ходу не переставая агитировать против советской власти. Мамин отец-приказчик не выдержал напряжения и сгорел от неведомой болезни, мать отправилась вслед за ним на тот свет по собственному желанию, не подумав про родную дочь.
Мой отец взял мою маму к себе в дом на птичьих правах, хоть и как жену. Раввин Нисл противился, но его сила закончилась. Он проклял сына и девушку. А мой отец и моя мама, в свою очередь, прокляли его. После того, как они все обменялись проклятиями, жить под одной крышей стало невозможно.
Отец с матерью перешли на квартиру к одному человеку. А тут Центральная Рада. Самостийна Украина. Погромы один за другим. Потом опять советская власть. Зеленые с переменным успехом.
И вот 19-й год. Отец с мамой неустанно работали на разных участках, куда их направляла партия, членами которой они стали. Надо было наводить порядок в Чернобыле и вокруг. И они наводили. Конечно, не исключительно сами, а в одном ряду с сотнями других товарищей.
Так, мой отец Моисей Зайденбанд составлял списки религиозных евреев богатого содержания, которые вдвойне представляли опасность – и как одурманенные религией, и как денежные. Он вместе с назначенными сверху товарищами ходил по ним и требовал добровольно отдать средства и прекратить ругать новую власть.
Чтоб доказать свою нелицеприятность, он зашел с тройкой вооруженных уполномоченных и в дом к своему отцу – раввину Нислу. Потребовал выдать ценности и религиозные книги реакционного содержания. На что раввин ударил сына Талмудом прямо по голове. К счастью, обошлось без увечья, так как Моисей находился в красноармейской шапке со звездой и острым верхом из тонкого войлока.
Раввина забрали в тюрьму. Продержали месяц.
Моисей наведывался к нему каждый день, обязательно при свидетелях, и требовал агитировать за советскую власть.
Раввин сказал ему громко и по-русски:
– Моисей! Я воспитал тебя хорошо. Ты Тору наизусть знаешь, я рассчитывал, что ты тоже будешь раввином. Меня упрекнуть не в чем. Ты меня можешь убить лютой смертью, но ты ж знаешь, что у меня под шкурой золото не зашито. А тебя я на всякий случай еще раз проклинаю на русском языке. Ты ж теперь по-еврейски не понимаешь.
Отец, доведенный до отчаяния своим позорным положением, написал письмо в ЧК, что раввин Нисл Зайденбанд прячет золото в огромных количествах, но не признается. И так ему, Нислу, и надо будет, если его прилюдно казнят. Потому что детям есть нечего в Москве и Петрограде.
Письмо не осталось без внимания, раввина сильно били, но ничего не выбили. Он кричал молитвы без толка. Несмотря на то, что большинство его мучителей также являлись евреями и вполне понимали язык, его обзывали и в отчетах писали, что раввин на допросах ругает коммунизм.
Его выпустили покалеченного.
За это время дом его разграбили кому не лень, деваться ему было некуда, и он бродил по Чернобылю с молитвами. Его боялись и гнали. Моисей при встрече лично на него плевал.
Вскоре в город ворвались зеленые. Красные, в том числе Моисей с Рахилью, бежали для подготовки обратного наступления. А раввина схватили зеленые бандиты и по неясным отголоскам содрали кожу с живого, приговаривая, что он под ней прячет золотые царские червонцы.
Когда вернулись красные, а с ними Моисей с Рахилью, они очень переживали. Жалели раввина. А с другой стороны, продолжали деятельность по выявлению врагов.
И вот разразилась трагедия. Их обоих вычистили из партии в 1927 году. Как еврейских националистов. Припомнили отца-раввина и другого отца-приказчика. Моисей писал в разные инстанции, что отец его погиб от зверских рук зеленых бандитов, а тесть был совершенно ни при чем по причине неизвестной болезни. Но партия ничего не слушала.
И на их – Моисея и Рахили – головы обрушился позор. От этого позора они сбежали в Остёр. Потому что близко. Там родился я.
И мало того, в Остре их не оставляли привидения прошлого. Именно в Остре обосновался и пустил свои корни Соломон Вульф, бывший богатей. Когда до него дошло, что Рахиль Полиновская в Остре, он нахально явился к ней с провокационным разговором на еврейскую тему. Закрывали синагогу, а он хотел, чтоб не закрывали. И мутил воду среди евреев. А тут дочка бывшего сотрудника. На деньги Вульфа в гимназии училась. Преданность за все хорошее и так и дальше. Рахиль подвела его к порогу и громко выгнала, чтоб видели люди.
Люди видели.
И вот мои родители, которые к тому времени уже выучились на зоотехников, перебросились на животных. Работали добросовестно. Природный ум не давал им совсем пропасть, и они держались на одной ножке над пропастью между двумя сторонами одной медали.
Постепенно стали дома говорить по-еврейски. Чтоб я не понимал. Но в Остре не понимать по-еврейски долго – невозможно. И я стал понимать и тоже говорить на идише. Таким образом, дома громких подозрительных разговоров они вести не могли ни на каком языке. Только когда оставались одни.
Из близко знакомых в Остре образовался только Винниченко, помощник отца и мамы в их профессиональной деятельности.
И вот папы нету.
И вот я лежу возле своей родной мамы Рахили и слушаю ее речи. И вся их жизнь промелькнула перед моим внутренним взором. Без учета Великой Отечественной войны.
Мама закончила свой рассказ такими словами:
– Как быстро, как быстро, зунэлэ… Как быстро… Никто и представить не мог, что так быстро бывает…
И замолчала.
Я окликнул ее, но она не ответила. Задул каганец. Но не спал. Сон не шел. Пока в другой комнате не затихли Янкель с Наталкой.
Из нашего приезда в Рыков Янкель не сделал тайны. Никто не удивлялся, что в праздник у Наталки Радченко гости. К Янкелю и к маме уже привыкли, мама вроде родственница Янкеля. А я так… Пришей-пристебай.
