Виктория Волгина - В чужом пиру
– Какой сын, ходит к матери аж два раза в неделю, другие месяцами не навещают!
Но всё было просто: он Нине денег в руки не давал, сам покупал где-то подешевле необходимое количество продуктов и два раза в неделю приносил. Нина сидела полуголодная и зачастую питалась из своих заработанных денег. Хотя хозяин должен был обеспечивать Нину питанием. Правда, трудно было вообразить, что их старушка вообще чем-либо питается – там тело не угадывалось совсем. Но Нина говорила, да и Лера сама видела, что бабулька ела прилично. Это был случай, когда «не в коня корм».
Нина часто называла бабушку Клару «кощи-мощи, собачьи выжарки». Лере же она казалась сущностью из тонкого мира, бестелесным духом, когда видела её и слышала почти беззвучный шелест голоса.
Лера как сейчас видит это почти отсутствующее тело со стоящими дыбом седыми кудрями и безумным библейским лицом. Она была непробиваемо глуха, и Нина, уставая от её безумных действий, отводила душу, всячески понося Клару и называя её тогда кобылой. Это очень смешило Леру, потому что на кобылу в этой парочке больше всего походила сама Нина.
Диалоги их строились в том же безумном духе. Столько «фольклорных» выражений Лера давно не слышала.
Утро. Клара поела и зашелестела.
Шелест голоса: Уберите собаку, она меня съест (собачка размером с кошку).
Нина: Кобыла ты, что там у тебя есть?
Шелест: И тебя съест.
Нина: Я не мясо, чтобы меня есть, а человек!
Шелест: Я тяжело больна.
Нина: Чем, чем ты больна?
Шелест: Платок на голове.
Нина: Эх ты, кобыла, я же тебе голову помыла.
Шелест: Вокруг летают пчёлы.
Нина: Это в твоей башке летают пчёлы.
Время обеда. Клара уже проголодалась.
Шелест: Есть хочу!
Нина: Открой рот, я вскочу!
Шелест (не хочет доедать): Хватит.
Нина: Никто тебя не схватит! Открывай рот, говори «куряга».
Шелест: Чертовка, ведьма! (Показывает язык и подмигивает левым глазом).
Нина: Язык-то у тебя с лопату, что нос, что язык!
Шелест: Нос тебе откушу, дырка будет.
Нина: Это у тебя в … дырка.
Шелест: Ладно.
Нина: Ладно у попа в кадиле.
Вечер. Клара в постели.
Шелест: Что мне делать?
Нина: Смолить и к стенке становить (или: Снять штаны и бегать).
Нина: Идёмте в туалет.
Шелест: В чём дело? Куда вы меня ведёте? Я не в форме!
Нина: Эх ты, привидение в штанах!
Нина: Идёмте обедать.
Шелест: Ох!
Нина: Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко!
Бабка ложится на Нинину кровать.
Нина: Кто разрешил?
Шелест: А здесь не написано!
Нина: Идёмте!
Шелест: Куда?
Нина: Жопой резать провода!
Шелест: Надо собираться.
Нина: Собирайся. Сумку на кунку – и вперёд!
* * *Нина приехала в Москву на заработки, чтобы оплачивать обучение дочери. Родила она поздно, в тридцать восемь лет от сожителя-алкоголика, не жила с ним и дочь тянула одна с помощью родственников. Дочка закончила техникум в Энске и уехала в Питер продолжать образование. Конечно, она работала, но нужно было жить и оплачивать квартиру, на оплату учёбы денег не хватало. Нина должна была, хочешь – не хочешь, три года работать «жопомойкой».
Сейчас шёл третий год её работы, без выходных и отпусков. Усталость и раздражение от безумной Клары, которая ночами не давала спать, хлопая в ладоши или двигая туда-сюда кресло, Нина изливала в забористых ругательствах или телефонных жалобах соратницам. Ещё живя у Ольги, Лера слышала однажды, как Нина жаловалась той по телефону:
– Эта кобыла опять спать не давала, расковыряла себе всё лицо и жопу. Видеть её не могу! Вот даже Чипсик (собачка) заснул сейчас и лапкой закрылся от этой дуры.
Услышав про собачку, Ольга сказала Лере:
– Всё, Нинка тронулась, – вместо «тронулась» она употребила другое, более крепкое выражение.
Лера и сама готова была «тронуться» от топчанной жизни, «гуляний» по проспекту Мира и безумных диалогов. Да и просто находиться рядом с Ниной становилось невозможно – она тоже была на грани безумия. Лера уже боялась ей и слово сказать.
По счастью, Нине кто-то из энских нашёл работу с зарплатой намного выше нынешней. Нина поступила хитро. Сыну Клары она не сказала, что уходит на другую работу. Она якобы уезжает на время домой и потом вернётся… И Нина вызвала из Энска свою знакомую. И появилась Шура.
К ней Лера, можно сказать, сама напросилась. Нина из непонятного чувства – скорее всего, вредности – не хотела Лере помочь и рекомендовать её Шуре, которую Лера не знала. Лера сама позвонила по номеру и та ответила:
– Да, конечно, приходите, пожалуйста.
Вторую Катю узнала в ней Лера, только более тонкую, образованную. По редкой самобытности, русской бабьей сердечности они были почти близнецами. Как же хорошо с ней стало Лере! Старушка у Шуры стала не «кобылой», а «киской» и «зайкой». Закончились Лерины прогулки по проспекту Мира – Шура переговорила с сыном Клары, и он разрешил приходить на выходные Шуриной «родственнице»:
– Да ради бога, пусть приходит, если это вас не будет затруднять.
В облике Шуры ключевым определением было «мягкий». Голос, выражение лица, глаз, характер – всё в ней было мягким и очень женственным. Синеглазая и темноволосая, она, наверное, была очень хороша в молодости. Только это не принесло ей счастья. Жизнь сломалась в тот момент, когда разошлась с любящим, но нелюбимым мужем, встретив мужчину по имени Аполлон, на десять лет старше себя. Естественно, он был любимцем женщин и сердцеедом, хотя и имел малый рост.
– Я в корень пошёл, – хвастал Аполлон.
Должности он всегда занимал хорошие и деньги имел соответственные, только Шуре они не доставались. Тридцать три года они, как пушкинские старики, прожили вместе и также к старости оказались у разбитого корыта – полностью разбились их отношения.
В молодости страстная Шурина любовь прощала Аполлону измены, прикладывание к рюмке и стакану, и даже рукоприкладство. И то, что содержала семью исключительно сама. Но сейчас, на склоне лет, он ей стал противен. Да ещё винила его в том, что сын её, выросший в атмосфере пьянства отчима, сам стал пьяницей. Шурин отъезд в Москву был бегством от них – мужа и сына пьяниц.
– Я не живу, а существую, – говорила она Лере. – Мне незачем жить. Почему так получается: всё, что я люблю, погибает?
Лера не могла ответить на этот вопрос.
Четыре месяца проработала Шура, и шестнадцать своих выходных провела с нею Лера.
Но тут Нина решила вернуться назад. Привыкнув помыкать глухой и безумной Кларой, чувствовать себя полной хозяйкой, она и на новом месте повела себя аналогично. Когда новая её подопечная, высокообразованная и острослышащая престарелая дама что-то попросила Нину приготовить, то услышала негромкое:
– А хрен не хочешь?
Изумлённая дама назвала Нину хамкой и указала ей на дверь.
– Освобождай место! – приказала вконец озлобившаяся Нина Шуре. – И Лерка пусть убирается – мне никто не нужен.
И Шура стала обзванивать энских, чтобы пристроить Леру. И на месяц пристроила. Женщину звали Тоней.
Тоня встретила Леру гостеприимно, такой и оставалась весь месяц. Сама Тоня когда-то осталась тридцатилетней вдовой с маленьким ребёнком, но через год вышла замуж за вдовца с двумя детьми, всех любила, всем дала высшее образование и теперь помесячно ездила в Москву, так как муж с места не трогается, а на своём заводе почти ничего не получает.
Она ухаживала за восьмидесятилетней женщиной, красавицей и в старости.
У Хельги была совершенно необычная история жизни. По национальности финка, она родилась в Америке, куда эмигрировали родители, потом разразившийся Великий кризис заставил их уехать из Америки в Карелию, потом Хельга каким-то образом попала в Москву, стала работать в органах переводчицей и вышла замуж за испанца. Родила двух дочерей, одна из которых вышла замуж за грузина, а вторая – за еврея и уехала в Израиль. Вот такой интернационал. Хельга получает испанскую пенсию и сама оплачивает себе сиделку.
Тоня через месяц уезжала и стала пристраивать Леру дальше.
А Лера дивилась невидимым нитям, связывающим человека с теми местами, где он вырастал. Разве могла она предположить когда-нибудь, что через целую жизнь, на чужой стороне городок далёкого детства подставит ей своё полузабытое плечо?
Это плечо было мягким и тёплым – Катиным и Шуриным, жёстким – Ольгиным и Нининым, равнодушным – Лилькиным, но вместе они составляли опору, дававшую Лере возможность держаться.
Видно, не стёрся Лерин босоногий след на той земле. Видно, хранится там, в каких-то неведомых, таинственных запасниках образ худенькой мечтательной девочки.
