Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках
– Как же так, – заныл Паша. Он ещё не понял всей серьёзности происходящего.
– Хватит. Надоело. Отстань. Насовсем отстань.
У Паши был вид обиженного ребёнка. Мне его стало жалко, я решила его развеселить и растормошить. Приложила его ладонь к верхней точке его живота, к солнечному сплетению. Некоторые думают, там живёт душа. И спросила раздумчиво: «Слушай, а что, по анатомии, тут у человека находится? У меня это место всё болит и болит, ноет и ноет».
Я думала, он меня поймёт. Он вырвал руку и завизжал: «Не смей показывать на мне где болит, сколько можно повторять!» Паша суеверен, как все врачи.
Я думала, Паша будет бунтовать, скандалить, даже разведётся после моего решительного и окончательного отказа исполнять супружеский долг. А он… виновато смирился, как побитая собака. Решил, что проблема в нём самом, и тихо закомплексовал. Завёл пару эротических дисков и каждый вечер на пять минут запирается в своей комнате.
Дорогие жёны, если ваши мужья подозрительно уединяются у компьютера и, как на амбразуру, грудью бросаются на монитор, чтобы заслонить от вас стонущих белугами дебелых немок – возрадуйтесь и успокойтесь. Это стопроцентная гарантия, что они не бегают налево. Заводить женщину на стороне, поддерживать отношения, врать тут и там, изворачиваться… Это так хлопотно, утомительно, муторно – а мужчины так ленивы и инертны.
– Леночка, не стоит в дорогу надевать дорогие украшения. Даже выходя в магазин через улицу, с человеком может случиться несчастье. ДТП, например, или обморок. А нечистых на руку людей всегда хватает. Среди прохожих, в полиции, в скорой помощи. В морге, наконец. Под шумок снимут с беспомощного бесчувственного тела драгоценности, цепочки, кольца – и поди потом докажи. Вон в новостной ленте, были случаи…
Вообще-то, когда я буду в морге, мне будет плевать, кому достанется моя бижутерия.
Екатерина Семёновна зорко наблюдает, как я наряжаюсь перед зеркалом. Вдеваю в уши любимые длинные серьги с хризолитами, которые так идут к мои глазам. Надеваю на чёрный глухой свитер серебряную, тонкой вязи цепочку с кулоном-хризолитовым глазком. Натягиваю на палец тяжёлый перстень из чернёного серебра. Я должна выглядеть на все сто.
Чемодан уже собран. Я собираюсь не в магазин через улицу. Редакция командировала меня в далёкий сибирский город Н.
Я еду писать материал о самой что ни на есть настоящей прапрапра…внучке декабристки. Почти два века назад её юная прапрапра…бабка держалась прозрачными от холода руками (из овчинного тулупа высовывались венецианские кружева) за край тряской мужицкой телеги. В телеге метался в горячке, бряцая ржавыми кандалами, её муж-декабрист. Она перебирала субтильными ножками в тонких козловых башмачках, спотыкалась о мёрзлые комья глины…
С ума сойти: неужели я запросто встречусь с её потомком, легендарной старушкой? Буду дышать с ней одним воздухом, беседовать, засматривать в мутные катарактные глаза? Может, даже бережно – чтобы не рассыпалась в прах – трогать мумифицированную аристократическую лапку?
Неужели я, наконец, вырвусь из квартиры с волосатым канатом, Пашиным немецким порно и вездесущей Екатериной Семёновной?!
Н. – старинный купеческий город, тороватый, добротный, сдержанный, несколько угрюмый. Город-острог. Стоит, задумался и ждёт. Седой мшистый камень, красный кирпич, серый чугун и гранит. С набережной тянет сырым рыбьим ангарским воздухом. Тяжёлый грязный весенний снег лежит на обочинах мостовых.
Кажется, фонарщики вот-вот полезут на столбы тушить запотелые, смуглые от газовой копоти фонари. Вкусно зацокают по брусчатке копыта, зашуршат колёса пролёток с толстозадыми пахучими ваньками на облучках. Впрочем, пахнет от них приятно: кислой квашнёй, овчиной, сеном и тёплыми сладкими лошадиными яблоками.
Квартира декабристки меня не обманула. Арочные сводчатые потолки тонули в пятиметровой пыльной полутьме. Когда-то здесь был танцевальный зал. Позванивали хрустальные люстры в тысячи свечей. По вощёным, медовым янтарным полам молодецки прищёлкивали гусарские сапожки. Юлами раскачивались и кружились невесомые юбочные кисеи, боязливо летали ножки в остроносых атласных туфельках.
Потом зал перегородили на тесные пролетарские клетушки, забили фанерными комодами и койками с пахучим тряпьём, наполнили матюгами, угаром керосинок и чадом жареной рыбы и лука.
После войны перегородки сломали, вывезли десятки грузовиков хлама. Громадную коммуналку перестроили в просторные двух-и трёхкомнатные квартиры для номенклатуры.
В самой большой угловой квартире с башенкой жила моя декабристочка: на своё счастье забытая, некогда отпочковавшаяся, истончившаяся, поникшая веточка с вялой и томной, многажды, до прозрачности разбавленной прохладной голубой кровью.
Декабристка оказалась никакая не старушка, а моя ровесница. Свитер грубой вязки и джинсы. Бледная и сутуленькая, если не сказать горбатенькая – оттого что совершенно равнодушна к современным плебейским трендам. Она была выше всех этих повальных пошлых увлечений спа-салонами, тренажёрными залами, фитнес-клубами и соляриями.
У неё было детское лицо: носик уточкой и кроткие серо-голубые глаза – она походила на актрису Ирину Купченко. И звали её Ирина. А её мужа, добродушного голубоглазого золотобородого гиганта и красавца сибиряка звали Арсений.
Ирининых бабушку с дедушкой в начале перестройки поселил в этот частный музей-квартиру анонимный меценат. Оказываются, такие в природе ещё существуют: увы, не в России. Аноним-благотворитель руководил процессом из-за бугра, через адвокатов.
И со времён перестройки меценат спонсировал музей-квартиру. Держал оборону перед периодическими захватническими наскоками областного управления культуры. С буржуазной пунктуальностью и скупостью выплачивал Ирининым родителям, а потом и Ирине с Арсением ставки музейных смотрителей. На хлеб без икры хватало.
Квартира и без декораций была готова к съёмкам фильма о декабристах. Я беспрерывно щёлкала «сонькой». Тёмные в золотых ромбиках, засаленные обои. Протёртая на углах добела, до дыр бархатная скатерть с кистями. Светлый лунный поднос, крепко заваренный чай в старинных треснувших чашках. Чай из них следовало пить осторожно, чтобы не порезать губы.
Тяжёлые плиты альбомов. Распухшие папки с грязноватыми шнурками, с записями в фиолетовых кляксах и «ятях». Каждая страница упакована в тонкую папиросную бумагу: в уголки насыпались хрупкая жёлтая бумажная крошка.
Мне лично никогда не стать аристократкой. Можно вытащить девушку из деревни, но деревню из девушки – никогда.
Аристократизм – это высочайший уровень простоты и естественности. Я будто знала этих людей тысячу лет. С ними можно было говорить, говорить, говорить до бесконечности.
Здесь можно было запросто забраться в стоптанных тапках, выполняющих роль музейных бахил, на бархатный диван – и слова тебе не скажут. Можно курить не в форточку и густо осыпать пеплом колени, плед и ковёр.
Гору грязной посуды оставили на ночь в раковине. Во мне тут же с готовностью воспарила, взмыла деревня в девушке: я радостно предложила свои услуги посудомойки (Екатерина Семёновна была бы довольна дрессировкой). «Ах, право, не стоит беспокоиться. Арсюша завтра вымоет».
Как жаль, что хозяева-смотрители ничем не выделят меня среди прочих посетителей. И когда за мной закроется дверь, они столь же мило, добродушно и ненавязчиво обласкают следующего гостя.
В коридоре возвышался стеклянный саркофаг, под которым просматривался тот самый паркет, уложенный искусными паркетчиками конца XYII века. Я расплющила нос, возя им по захватанному стеклу, пытаясь разглядеть, что под ним.
Я была ВИП-гостьей, и хозяева-экскурсоводы, переглянувшись, вздохнули и любезно отвели меня в потайное место. Отвернули изысканно-блёклый, плоский старый ковёр.
Здесь вообще всё было такое: блёклое и старое. Даже воздух точно припорошён позолотой, затянут дымкой ушедших времён, как на антикварных полотнах. А может, просто давно не вытирали пыль. Чувствовалось: Ирина и Арсений особо не заморачивались насчёт такой мелочи, как влажная уборка и соблюдение температурного режима.
Арсений отковырнул с пола плитку ПВХ, убрал кусок суровой ткани. Под защитными ископаемыми слоями открылся артефакт: драгоценный кусок стёртого, покоробленного, кое-где вспученного пола, иссечённого тысячами пар ног и ножек.
Я сидела на полу, приложив ладонь к некогда медовым, пропитанным мазурками и контрдансами трухлявым, источенным жучками дощечкам – и рыдала, рыдала до истерики, до соплей, пока меня не подняли под белы рученьки и не водворили в кухню.
Меня пытались отпоить водой, но вода не помогала. Тогда Ирина и Арсений деликатно переглянулись и извлекли из буфета бутылку водки. Потом ещё одну. И ещё. И мы потихоньку в течение ночи все трое налакались в зюзю. Даром что аристократы (это я про хозяев).
