Михаил Жаров - Капитал (сборник)
– Только в отведённых местах, – Ксюха толкнула меня плечом. – Абрамыч заклюёт, если увидит.
– Абрамыч какой-то… Хорошие-то люди у вас вообще есть?
Ксюха задумалась, перестала дурачиться и смущённо ответила:
– Я хорошая.
Столовая имела минимум армейских благ: хлорированный простор, ряды столов, окно раздачи и окно мойки. Ксюха взяла меня за руку и отвела в дальний угол, подальше от компании недавних безработных, которые расположились рядом с раздачей.
– Раздевайся, мёрзлик. Ишь, навьючился, – бурчала Ксюха, стаскивая с меня пуховик. – Кидай всё на лавочку, у нас нет раздевалки. Тебе чего принести? Кефир?
– Кофе. Но не такой крепкий, как раньше.
– Кури, – она поставила передо мной солонку, предварительно высыпав соль на пол. – Абрамыч облезет.
Один, и закурив, я рассматривал то, что сначала не увидел. Одна из стен была покрыта старой советской живописью, изображавшей молотобойца, который выбивал кувалдой фонтаны искр из пустой наковальни. Лицо его было адски красным, глаза – разбойничьи, а челюсть своими размерами превосходила наковальню. Над головой молотобойца сиял алыми буквами забавный лозунг: «Каред хо ашляй – не размышляй!» Стена местами имела сколы и темные подпалины – свидетельство погрома двадцатилетней давности.
– Хватит картинки смотреть. Помоги, – Ксюха несла гружённый тарелками поднос.
– На каком это языке написано? – спросил я, помогая. – На цыганском?
– Хе! На ангельском, – хмыкнула она. – Идиотский язык. Триста букв, из них возможно выговорить пятьдесят. Остальные произносятся дыханием, паузами, стоном… Не спрашивай ерунду! Давай есть.
– Шутишь?
– Почему? Я этот язык с десяти лет учу. После первых уроков блевала и кровью харкала. У людей гортань под него не приспособлена.
Себе Ксюха поставила жареную картошку, стейк, винегрет, креветки, сочни, чай. Мне – кофе. Всё в солдатской пластмассовой посуде, и креветки тоже.
– Многовато для завтрака, – заметил я.
– Завтрак был два часа назад, – оправдалась она, нападая на картошку.
В другом конце столовой хохотали над поездкой и над слепой пулей, которая, вообще-то, могла пробить мне висок.
– И что означает «каред хо…», как там дальше? – я постарался добавить в голос ехидства. – Продолжай врать. У тебя интересно получается.
– Почему врать? – Ксюха хватала шипящий стейк пальцами, обжигалась и яростно дула. – Этот язык на другие языки не переводится… ффуу, ффуу!.. На нём говорят о вещах, которые не для человеческого ума… ффуу!.. В лозунге достаточно усвоить слова «не размышляй». Долби по наковальне, и будешь молодец… ффуу!.. Спросил бы лучше меня о том, как ты, мол, Ксюш, без меня, не страдала ли.
– Ты зачем меня дуришь? Откуда ты набралась всякой чепухи? У меня ум за разум заходит.
– Ну ладно, негодник, – гнула Ксюха своё. – Не хочешь знать, как я мучилась, тогда я опять спрошу: почему убежал и бросил меня? – она вцепилась зубами в мясо и зафырчала.
– Потому что слышал, как ты докладывала обо мне по телефону. Довольна?
– Глюпый! Глюпый! Гоячо! – она, наконец, откусила от стейка и теперь перекатывала во рту раскалённый кусок. – Я зе сюдя, в Стаый Еюсялийск докьядыала.
– Старый Ерусалимск – это завод?
– Ага.
– Значит, будь добра, объясни, чем Старый лучше Нового?
– Ысем!
– Чем же?
– Тям щейти, а у няс айгелы.
– Черти? Ангелы?
Я провёл рукавом по лбу. Догадался, что попал в сердце огромной секты, и Ксюха одна из жертв.
– Ксюш, если хочешь знать, я ехал сегодня, чтобы найти и забрать тебя из Ерусалимска. Собирайся, а? По пути расскажешь мне о чертях и об ангелах. Считай, что я делаю тебе предложение. Согласна быть моей женой?
– Ня, – она вынула из нарукавного кармана устройство, похожее на офтальмологические очки.
Я взял, повертел. Да, очки. Но громоздкие, как бинокль. Их оправа и заушники были металлические, и в каждом окуляре содержалось по нескольку круглых линз. Справа, рядом с душкой, торчал симпатичный рычажок.
– Наж… нажми, – с трудом выговорила Ксюха, проглотив мясо непрожёванным.
Я надавил на рычажок, и линзы веером выскочили из окуляров. По пять штук с каждой стороны.
– Поставь на третье поколение.
– Мм?
– Заправь, говорю, третьи по счёту линзы, а остальные пусть торчат.
– Понимаю, что какая-то шутка, но раз просишь… – вздохнул я.
– Защёлкнул? Надави до щелчка. Так. Надевай, но смотри, не разбей. Они одни.
– И ты будешь смеяться, да?
– Не буду, честно.
– Эх…
На лице Ксюхи росла короткая серая шерсть… Из-под носа свисали усы в виде тонких крысиных хвостов. Подбородок отсутствовал, и на его месте беспокойно двигался синий язык, усеянный тысячью мелких зубов.
Я спиной вперёд выпрыгнул из-за стола и врезался в стену. Очки слетели с меня и едва не разбились об пол, но я машинально поймал их.
– Аккуратно! – взвизгнула Ксюха.
Она сидела обычная. Красивая и с торчащими ушами.
– Вы что там, подрались? – крикнул рыжий Сашка.
– Нет, он в очки посмотрел, – откликнулась Ксюха.
В столовой грянул хохот.
– Ты себя голодную показала?
– Что я, зверюга? Я картошки сначала съела, а то бы он поседел. И не смейтесь. Ты, Дим, тоже смеёшься? Забыл, как от меня под столами прятался?
Ксюха подошла ко мне, улыбнулась, протянула руку.
– Вернись, сядь, – сказала нежно. – Не бойся.
Я жался мокрой спиной к стене и высматривал короткий путь к выходу.
– Не бежать ли надумал? Прямо, как маленький, – она тронула меня за локоть. – Пойдём, я покажу тебе совсем другое.
Мы снова сели.
– Электроники в них нет, одна механика, – пробормотал я, поворачивая очки в трясущихся руках. – Три-дэ никак не может быть спрятано. Что за фокус?
– Не мешай мне пока, – попросила Ксюха, принимаясь черпать из тарелок ложкой.
– Мой Буян так ест, – робко заметил я.
У неё не убиралось, падало изо рта на стол, и она, чтобы помочь себе, по-революционному била себя кулаком в грудь.
Остались креветки. Ксюха устало посмотрела на них, поводила над ними пальцами и, сказав:
– Вот ещё чистить, – стала забрасывать их в рот и жевать вместе с панцирями и щупальцами.
Хруст стоял отвратительный.
– Тьфу, гадость! – сплёвывала она на пол. – Готовься смотреть ещё раз. И сиди на попе ровно.
Озноб лизнул меня вдоль спины холодным, скользким языком. Не выпуская из пальцев заушники, я снова водрузил очки на нос.
В столовой наступила черным-чёрная ночь, и в воздухе повисли созвездия. Ксюха исчезла.
Я поднял руку, чтобы потрогать Большую Медведицу, которая висела в метре от меня, и в это время кто-то маленький и живой пролетел перед моим лицом.
Шустрый воробей с человеческими ушами вместо крыльев – тот, которого я видел во сне после первой встречи с Ксюхой, – гонялся за звездами, как за мошкарой. Из-за него созвездия рассыпались, и звёзды, каждая сама за себя, трусливо петляли, спасаясь от прожорливого клюва.
– Ксюха, признайся, что в моей чашке были галлюциногены, – произнёс я в темноту.
Воробей испугался моего голоса, замер на одном месте, подобно колибри, а затем вдруг спикировал вниз и с громким стуком разбился о стол.
Я прищурился, чтобы разглядеть жалкое тельце и увидел свой железный танк из далёкого, немого детства. Взял его. На ощупь он оказался мягким, тёплым и не по размерам большим. Снял очки – держу Ксюхину руку.
– Ну? – улыбнулась Ксюха. – Что видел?
– Звёзды, воробья с ушами и танк, – ответил я, сожмурив глаза, обожжённые светом.
Ксюха захохотала.
– Ой, до чего испорченный! Ты должен был увидеть ангела! – она глубоко вздохнула и благодаря этому избавилась от смеха. – Говорится же: каждый видит в меру своей испорченности. Так и ты. Ничего лучше детских картинок не померещилось. Ой, негоден ты пока. Но не переживай, я тебя исправлю.2. Правда
Она принесла ещё кофе. Я просил водки, но получил в ответ, что до вечера обойдусь. Вечером по случаю моего прибытия состоится огонёк.
– Понял, что-нибудь, куда ты попал?
– Нисколько. Скорее с ума сойду, если уже не сошёл.
– Поймёшь, привыкнешь, – Ксюха поставила на стол локти и подпёрла кулаками щёки. – Ни от кого не слышал, что раньше здесь держали больных людей?
– Что-то слышал.
– На самом деле два корпуса были отведены чертям и ангелам. Сделай попроще лицо, я не шучу. В войну на стороне Советского Союза воевали ангелы, а на стороне Германии – черти. Вернее, сначала пришли на землю в облике людей черти, и уже потом небо выставило против них ангелов, тоже очеловеченных. И тех и тех было по две тысячи. Они воевали друг с другом и с людьми. К концу войны чертей осталось семьдесят семь, и все самцы, а ангелов – тридцать. Половина из них девушки. Все сошли с ума, не перенесли войну.
– Не идёт тебе умничать, Ксюх. Или прикрой руками глупые уши, или заканчивай. Уже перегиб.
– Если я начну умничать, то чертям тошно станет, – подмигнула она. – Короче, двумя этими корпусами заведовал отец нашего Уралова, Константин Уралов. Он подчинялся напрямую Сталину, и когда Сталин умер, Уралова обосрали и в пятьдесят восьмом году совсем сняли с должности. Кое-как он уговорил, чтобы его оставили при заводе кочегаром, но всё равно уследить за порядком среди чертей он не смог. Они, хитрые, стали угождать администрации, лебезить перед охраной, а сами насиловали больных женщин и девушек-ангелов.
