Гаяне Аветисян - Танго вдвоем
– Мам! Мама! Ты где?
Она повернулась в сторону калитки и увидела сына, идущего навстречу.
– Сынок! Ваган!
Крепкие мужские руки обняли ее, и она только на миг спрятала свое лицо, уткнувшись в мягкую фланелевую рубашку сына.
– Сынок, как же это я не услышала?
Она улыбнулась виноватой счастливой улыбкой.
– С дороги, наверное, устал, проголодался. Пойдем в дом, сейчас соберу на стол.
Mать засуетилась возле печи, и, как только щепки разгорелись, спустилась в погреб за мацуном и яйцами. В погребе было прохладно, темно. Она приоткрыла дверь, чтобы впустить тонкую полоску дневного света и стала отбирать яйца, что лежали сверху широкой плетеной корзины. Руки дрожали от волнения, всякий раз, когда случалось что-то неожиданное, а ноги, казалось, идут не по деревянному, а по ватному полу, проваливаясь куда-то вниз. Она не обращала внимания на болячки, прогоняя их своим безразличием. Крепкой ей уже не быть. Зачем спорить с возрастом? Да и много ли радостей ждать? Только бы дети были здоровы и счастливы. Только им было бы хорошо.
Ваган тем временем растянулся на старенькой тахте – как когда-то в детстве. Уставший, он приходил домой, весело пригоняя отару овец с верхних пастбищ. Тогда он мечтал о городе. Горы он любил всем сердцем, и все же рассказы сверстников о городских соблазнах волновали его воображение. Ему хотелось настоящих рисковых приключений, чьи следы можно было бы скрыть только на ничейных улицах большого города.
В город он попал, сдав успешно экзамены в политехнический, но его авантюрным мечтам не суждено было осуществиться. Именно поэтому он так любил приезжать в отцовский дом, где родился, вырос и искал лишь тихого уединения и материнской ласки, как в детстве.
Сейчас мать приготовит его любимую яичницу. Кажется, что пустяк. Но, только не для Вагана.
В детстве мать готовила яичницу на костре в глубокой сковородке из толстого чугуна. Он ел прямо из сковороды, доставая ее кусочками хлеба. Это в городе едят вилкой. И жарят яичницу на газе или плите. Но это уже совсем не то. Настоящую яичницу готовят на костре и едят руками.
– Сынок, о чем думаешь?
Мать торопливо расставляла еду.
Ваган улыбнулся. На печке стояла глубокая сковородка из толстого чугуна.
– О тебе, мам джан, о тебе. Беспокоюсь я. Как ты тут одна?
– Одна? Да разве я одна? Со мной вот эти стены, что меня стерегут. Наш сад. Посмотри на инжировое дерево, посмотри, как оно выросло. А ведь его ты посадил. А розы! Как они разрослись! А вон маленькое гранатовое дерево. Наш сад не дает мне скучать. У меня все хорошо. Расскажи лучше о себе. Как дети? Как Наира?
– Скучают. Приветы тебе передают. Я их через месяц привезу. Я ведь по делам здесь. Журналистов привез.
Сказал, будто сожалея о чем-то. Материнское сердце не обманешь. Ее сын,
Ваган, работает шофером, развозит людей. А ведь у него есть специальность. Жаль, не пришлось ему применить свои знания.
– Журналистов? – переспросила мать.
– И что же журналисты хотят узнать? Что в наших краях есть такого интересного?
– Да тут недалеко писатель живет. Он своих друзей пригласил. И все, между прочим, известные люди. Вот о них и снимут фильм.
– Известные люди, говоришь? Значит, о простых людях фильмы уже не снимают?
– Да ладно тебе, мам. Ведь эти журналисты совсем еще дети. Что они знают о жизни?
– Твоя правда, сынок. Только детям и надо рассказывать о жизни. О дороге освещенной, с которой нельзя сворачивать.
Ваган знал и не спорил с матерью. Да и ей самой не хотелось говорить о чужих. Пусть живут своей жизнью, жизнью известных людей. А она лучше о внуках поговорит. Куда ведь интереснее!
За разговорами спустились в сад. Лето только начиналось, и земля была уже прогретой, можно было босыми ногами прикоснуться к ее теплу. Кажется, ничего не изменилось; разве что инжир подрос и розы разрослись. Ваган подходил от дерева к дереву, мысленно возвращаясь в свое детство. Тогда жизнь казалась простой и понятной, подобно молодому деревцу. Весной оно расцветало, а к осени приносило плоды. И так было каждый год, пока ствол дерева не разрастался, становился толще, а ветки сухими. Тогда уже ни солнце, ни вода не могли вернуть былую стройность. Он посмотрел на мать. Она была по-прежнему красива, красотой старого человека. Глаза остались такими же теплыми, материнскими. И множество мелких морщинок не делали лицо некрасивым. Он подумал о журналистах, совсем еще детях, которые пытаются разобраться в судьбах людей взрослых. Возможно ли прочитать судьбу по морщинкам? Или за ними скрывается то, о чем обычно не говорят?
– Мам, хочу спросить тебя. Ты счастлива?
Старая женщина удивленно посмотрела на сына.
– Я? Не знаю, сынок. Никогда об этом не задумывалась. А почему ты спрашиваешь о счастье?
– Помнишь, ты рассказывала о том, как тебя сватал городской парень? Ты могла бы жить в городе. Получить образование и профессию. Твоя судьба могла сложиться по-другому. Намного лучше.
– Лучше?
Мать посмотрела на сына с грустью. Но через минуту глаза ее вновь потеплели, и она с легкостью ответила:
– Я бы ничего не стала менять в своей судьбе, сынок. Ничего.
Поздним вечером белая легковушка ехала обратно в Ереван. Майя с Арсеном обменивались короткими фразами. Сюжет получился отличный. Оказалось, все герои отснятого фильма были людьми счастливыми. Их счастье было запрограммированным. Что может быть лучше известности и поклонения? Цветы, аплодисменты, признание простых людей. Об этом ведь многие мечтают.
Майя была немного взволнована. Писатель подарил книгу с автографом, а художник пригласил посмотреть новые картины. Все герои сюжета говорили искренне. Единственное, о чем они умолчали, так это о том, что всякая известность имеет свою изнанку, на которой красота приобретает весьма расплывчатые формы. Порой, даже уродливые.
И только Ваган всю дорогу молчал. Он думал о своей матери. Когда дорожные фонари затухали, в смотровом окне появлялось ее лицо. Оно с тревогой смотрело на Вагана, предупреждая его об опасности. Но как только машина выезжала на освещенную дорогу – глаза ее вновь наполнялись мягким светом. Они смотрели из-под множества маленьких морщин, не делающих ее лицо некрасивым, потому что каждая из них была материнской.
Обида
Узорчатые двери старой церкви были широко распахнуты в ожидании обряда венчания, и священник делал последние приготовления, проверяя все ли на месте. В самой церкви ничто не указывало на предстоящее празднество: ни строгие лица служителей, ни дымчатая пелена холодного базальта, почерневшего от постоянного горения свеч, ни отсутствие пышных белых цветов. Солнечный свет веселого июньского дня проникал сквозь оконные отверстия, осторожно прикасаясь к алтарю теплом греховного мира.
Тереза стояла возле самых дверей, не решаясь войти. Она, стесняясь своих обрубленных ног, тесно прижималась к костылям – единственной опоре в ее непростой жизни. Солдатская гимнастерка и штаны остались в память о карабахской войне вместо неполученной медали, и она не снимала их даже в жаркую погоду.
Тереза приходила сюда, чтобы ее увидели. Кто? Этого она не знала и все же приходила в выходные или праздничные дни именно сюда, потому что только здесь, возле церкви, ее сердце успокаивалось, как только черная обида, оставшаяся еще с конца войны, прилипала к деревянному кресту на церковной двери. И ноги уже не казались уродливыми. Они становились такими, какими были до войны, – с мягкими коленками и тонкой розовой кожей. Тогда она их прятала под ситцевые юбки, а в холодную погоду одевала в теплые шерстяные чулки.
Только однажды, перед самой войной, ей удалось примерить шелковые чулки, но только примерить. Носить ей не разрешили.
– Выйдешь замуж – тогда и носи, – говорила ей мать.
Но через месяц неожиданно загорелся дом бригадира Сурена от попавшего снаряда, потом привезли погибших соседских сыновей.
В ненастную погоду, когда на небе появлялись сердитые тучи, было непонятно – пойдет ли дождь или посыпятся колючие снаряды, которые тоже были похожи на дождь. И становилось ясно, что осенью свадеб не будет.
Терезе захотелось увидеть войну, увидеть какого она цвета, чтобы потом нарисовать ее в своем альбоме, где она рисовала желтые одуванчики, бабочек и зеленый берег реки.
Однажды в лесу она набрела на потухшие, но еще теплые угли от костра возле большого папоротника. Тереза присела на смятую траву. Высокие деревья с широкими стволами и разросшими ветками закрывали все небо, и ей показалось, что она сидит в зеленом шалаше. Она достала из сумки хлеб с сыром, но поняв, что ей не с кем будет разделить еду, положила все обратно в сумку. Тереза так и заснула, положив под голову свои нехитрые пожитки, а проснувшись, увидела чистое голубое небо. Она, забыв о колючем дожде, улыбнулась ватным облакам, оранжевому солнцу и пошла в сторону солнечной поляны.
