Анатолий Приставкин - Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца
Высовываюсь, но едва-едва, краем глазка и вижу солдат с повязками, они проверяют бумаги у военного с вещмешком, у старичков тоже проверяют, и у женщины с детьми. Потом они задирают головы и торопливо окидывают взглядом полки и нас, торчащих наверху. Конечно, они видят нас, но ничего не спрашивают и уходят. Ясно, это не легавые, и мы их не интересуем.
Я говорю, чтобы успокоить Сандру:
– Видишь? – Будто она может знать о моем кошмарном сне с Наполеончиком. – Никаких пачпортов для Москвы и не требуется! Зря пугали!
Но сам торопливо ощупываю рубашку: слава богу! Книга с документами на месте!
18
Хвостик появился, как черт из-под печки, лишь только мы с Сандрой слезли сверху. А слезли мы для работы. Никто из пассажиров нам не удивился: ну слезли и слезли, значит, так и должно быть. Мы протолкнулись к середине вагона и встали так, чтобы Хвостик был впереди и все бы его видели. За ним Сандра, а потом я. Обращаясь к вагону, Хвостик звонким голосом объявил:
– Да-ра-гие па-па-ши, ма-ма-ши, се-стры, братья, моряки, летчики и советские боевые бойцы, а также трудовое население, которое в борьбе с проклятым фашистом кует нашу общую победу над врагом! От имени советских сирот, протерпевших от проклятого Гитлера голод и лишения, примите наш поклон и бедственные слова о помощи, которую мы просим!
Проклятый Гитлер, что же ты наделал,
Ты всю семью, родню мою убил,
Родителей угнал моих в неволю
И младшую сестренку погубил…
После стихов, прочтенных с пафосом, Хвостик набрал полную грудь воздуха и с жаром запел:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Тут уже и я подхватил, и Сандра замычала:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Люди, только восстав ото сна, оглядывались на нас, некоторые что-то жевали, но было заметно, что они прислушиваются к нам, да и как не прислушаться! Мы и сами знали, что в отличие от других попрошаек, которыми наполнены улицы и поезда, мы не поем жалостливых песенок про упавшего с неба летчика, которому изменила неверная курва-жена, а, прочтя чувствительные стишки про Гитлера, мы берем за горло песней, звучащей часто по радио, вроде бы привычной, но и непривычной… А вся непривычка в нашем исполнении: там ее поет суровый мужской хор, а тут всего два детских беззащитных голоса, а это для слушателя как обухом по голове! Я заметил – особенно возбуждались военные, а у них-то самые щедрые подачки! Мы-то наперед знали!
Дальше опять шли стихи, я громко их выкликнул:
Ты слышишь нас, родной товарищ Сталин,
Отмсти за нас врагу, сирот войны,
За землю, что поругана врагами,
Пусть в бой на смерть идут твои сыны…
И мы спели песню, посвященную нашему любимому вождю.
Ордена недаром нам страна вручила,
Это знает каждый наш боец,
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов!
Мы готовы к бою, Сталин, наш отец!
В бой за Родину, в бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога!
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
Мы не вертели головами, а были сосредоточены на выступлении и все-таки чутко ощущали, что происходит вокруг. Только проводницу я не сразу заметил, Сандра толкнула меня локтем: смотри, мол, и «эта» пришла! Надо ли оберегаться?
Я успокаивающе кивнул: «Пой, не бойся! Ничего страшного!» Но сам на всякий случай глянул, скосив глаза: проводница слушала, прислонясь к стенке, ничего угрожающего в ее позе и правда не было. Пускай слушает, лишь бы не мешала. Это вначале она могла нас схватить и выставить, а теперь не выставит, пассажиры не дадут! А нищих да сирот по вагонам вообще не принято обижать, особенно если они песни для людей поют.
А мы тебя ждем, боец, после боя,
Ждет мамаша твоя, и невеста, и отец,
Они тебя обнимут и к сердцу прижмут при встрече,
Когда с победой вернешься, герой-боец!
После таких торжественных стихов, обозначающих нашу тыловую верность фронтовикам, мы спели самую знаменитую и самую любимую песню: «На позиции девушка провожала бойца» – и завершили концерт.
Но мы не бросились тотчас собирать дань, а самую малость выждали, чтобы слушатели пришли в себя, оценив исполнение, и прикинули свои возможности. Ну то есть пошарили по мешкам, чего не жалко отдать! Но ждали мы недолго. Нельзя, чтобы о нас забыли или остыли от впечатления. Так втроем, с Хвостиком впереди – мы знали, что ему дадут больше, – мы двинулись по вагону, медленно поворачиваясь во все стороны, чтобы видеть каждого и никого не пропустить. От трех пар глаз не шибко-то отвернешься! А тому, кто нам подавал, мы громко, так, чтобы другие слышали, говорили: «Спасибо, дорогой дядя солдат (как вариант: «…дорогая тетя колхозница!») от имени всех советских сирот Советского Союза, несчастных жертв заклятого Гитлера!» А если отваливали горбушку хлеба, отломок жмыха или чего-то еще того богаче, мы прибавляли с поклоном: «Здоровья всей вашей родне и вашим детям, пусть им повезет больше, чем нам!»
Вагон сыпал на редкость щедро, в наших Голяках так не подают. А может, мы тут были сегодня первые. Летели рубли и червонцы, яички, картофелины, кусочки сухарей, несколько соленых огурцов, три крупинки сахарина в бумажке и две крошечные карамельки, облепленные табачной крошкой.
Все пассажиры валили Хвостику, а мы тут же у него забирали, подхватывая и ссыпая Сандре в подол, чтобы освободить ладошки Хвостика для новых даров!
Какая-то старушка отдала бутылку молока и торопливо перекрестила нас дрожащей рукой. А солдатик, молодой, сразу видно, не воевавший, растерянно шарил в своем фанерном чемоданчике, не находя ничего, и вдруг вытащил лезвие бритвы. Мы взяли бритву, такие вещи на улице не валяются!
Конечно, мы не могли не понимать, что на людей действовали не только наши песни, но и наши лица, и одежда, и поведение. И тревожа и возбуждая жалость у взрослых, мы сами, конечно, не чувствовали себя несчастными. И никого других мы не жалели. Я бы сказал так, мы были даже жестоки по отношению к этим людям, ибо лучше понимали, что мы с ними делаем, и мы точно рассчитывали наперед, за какие там ниточки внутри надо их подергать побольней, чтобы вызвать слезы, а значит, побольше получить!
Пройдя вагон, мы выскочили в тамбур и стали осматривать свое честно заработанное добро, тут же решая на ходу, что поскорей сожрать, а что оставить на потом или даже загнать. Наверное, мы разом подумали: тут для всех бы Кукушат хватило! Хвостик прыгал вокруг подола, заглядывая в него восторженно, и повторял:
– Серый! А Серый! Это все можно брать, да?
– По очереди, – сказал я строго.
Но очередь была именно его, Хвостика, пусть возьмет, что захочется, он заработал свой кусок. Я даже знал, чего ему захочется: карамельки в табачных крошках! Где это он еще получит!
Тут за спиной снова возникла проводница. Я кожей почувствовал ее и сразу оглянулся. А Сандра прижала к себе подол. И Хвостик ощетинился. Мы, конечно, решили, что она пришла получить свою долю, и уже торопливо в уме прикидывали, какой ценой мы от нее откупимся! Но проводница ничего не потребовала.
Она смотрела на нас так же, как там, в вагоне, и какой-то просительный огонек светился в ее глазах.
– Чего скукожились! – произнесла, глядя на Сандру. – Не кусаюсь! Пошли со мной! – и повторила: – Пошли, пошли! В моем дому и поедите, а я еще чаю дам.
Она привела в закуток в конце вагона, отгороженный от всех куском брезента, тут, на нижней полке, нас рассадила. Достала чайник, огромный, жестяной, и кружки, тоже железные, налила всем, а себе из флакончика чего-то вонючего. Мы ели, трескали за обе щеки и пили чай, а проводница молча на нас смотрела, лишь подливала себе из флакончика. А когда мы прибрали и то, что сперва хотели съесть, и то, что на опосля оставили, проводница заговорила.
– Ну вот, – произнесла облегченно, будто сама насытилась. – И ладно. И ладно… А зовут меня Дуня… Тетя Дуся, значит. А ведь я смекнула тогда, что вы меня одурачили. Насчет глухого батьки-то! Провели старуху… – и засмеялась, прикрывая рот ладонью, – там не было зубов. Потом обратилась к Сандре: – А ты чего, девка, все молчишь! Язык проглотила?
– Та к она, теть Дусь, без языка! – сказал Хвостик.
– Немая, что ли? А я гляжу… – и тетя Дуся покачала головой. – Зато ты у нас за двоих голосистый… Тебя кто учил петь? А?
Я посмотрел на Хвостика, испугавшись, что он сейчас брякнет про «спец». Но Хвостик ответил как надо:
– Жизнь научила!
– Вот-вот, – согласилась она. – И жизнь, и война.
С этими словами полезла под лавку, достала полотняный мешочек, а из него краюху хлеба. Каждому из нас отломила по куску, а Сандре самый большой дала, видать, та ей понравилась. И чай налила, а себе снова из флакончика.
– А я езжу, – сказала, выпив и нюхнув корочку. – Муж умер, детей на фронте поубивало. Младшенькому восемнадцатый шел… Та к чего я одна в холодной избе! Пошла баба колесить по стране, вот и езжу! А песни страсть как люблю. И петь тоже! Меня до войны на всесоюзную сельскую выставку в Москву с песнями-то посылали! – Тетя Дуся посмотрела на флакончик, даже руку протянула, но оставила. И вдруг запела протяжно и тоненько, прям как по радио:
