Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут краткое содержание
Виктор Макарович Шевелов
Те, кого мы любим, — живут
(Произведения 1945–1963 гг.)
Биографическая справка
Виктор Макарович Шевелов родился в 1920 году в с. Воздвиженка Краснопартизанского района Чкаловской области. Русский. Член КПСС с 1948 года. Член Союза писателей СССР.
В 1940 году, после окончания средней школы, был призван в Советскую Армию. Участник Великой Отечественной войны, где прошел путь от солдата до офицера. За участие в боях награжден орденами и медалями.
Демобилизовавшись в 1945 году из Советской Армии, В. М. Шевелов поступает в Пятигорский педагогический институт на филологический факультет. После окончания института работает журналистом в ряде газет.
В 1950 году В. М. Шевелова направляют на партийную работу в Молдавскую ССР. На протяжении нескольких лет он занимает ответственные посты в аппарате ЦК Компартии Молдавии, затем несколько лет работает первым заместителем министра культуры республики, директором молдавской киностудии «Молдова-филм».
В 1960 году тяжелая болезнь приковала его к постели. Несмотря на тяжелый недуг, В. М. Шевелов продолжал работать над новыми произведениями.
В начале 1963 года, на 43-м году жизни, В. М. Шевелов скончался.
Первой крупной работой писателя был его роман «Оружие сильных», изданный Госиздатом Молдавии. Затем увидела свет его Повесть «Жизнь идет». В литературном журнале «Днестр» публикуются его повести, рассказы и очерки. В это же время В. М. Шевелов работает над либретто оперы «Аурелия», которая тепло была встречена зрителями.
В последние годы жизни, будучи тяжело больным, В. М. Шевелов создал лучшую свою книгу — роман «Те, кого мы любим, — живут», ряд повестей, рассказы для детей и юношества.
Вопреки установившемуся в мире порядку, мы не носили в вещевом мешке жезл маршала — судьба нас удостоила императорской короны. Обладая этим, мечтать о меньшем — смешно! Но не эгоизм и честолюбие были основой основ дерзаний мысли, сердца, разума. Нам первым предстояло пройти путь от «ничего» ко «всему». Не всякий из нас на этом пути был свободен от груза ошибок и заблуждений. И время, о котором пойдет речь, было нам повивальной бабкой — мы родили смешное и великое, знали взлеты и спады, были достойны любви и презрения. В нас все можно подвергнуть сомнению, как и все утвердить. Но одно кристально чисто — все мы, удостоенные разных чинов и рангов, были рядовыми бойцами в битве за жизнь…
Мой друг, ты скажешь — необычайно сгущенные краски положены на полотно, и ты же упрекнешь, снедаемый злободневностью, за солнце, за близкое и далекое тебе откровение. Но ты открой дверь, войди гостем ко мне, забудь на время о бремени забот, которыми живешь сейчас, и ты в один голос со мною воскликнешь: «Платон мне друг, но истина дороже»…
АвторЖивые ждут
Бывают странные привязанности — у людей как будто нет ничего общего, не роднят их ни возраст, ни взгляды, ни характеры, а их, как говорится, водой не разольешь. Нечто подобное было у меня с майором Ногиным. Познакомился я с этим человеком в Пятигорске. Мне едва исполнилось семнадцать лет. Ногину шел четвертый десяток. Многое он перенес и пережил; в финских боях удостоился двух орденов. Опыт суровой жизненной школы, который у него был за плечами, и моя юношеская наивность не мешали нам дружить, как ровесникам. Мы часто спорили о книгах, судьбе и жизни человека, и почти всегда каждый из нас оставался при своем мнении. Ногин не мог меня убедить в том, во что я не хотел уверовать. Я заслушивался его боевыми рассказами и вместе с тем ненавидел до глубины души жизнь солдата — ее величие и ничтожество: в походном вещевом мешке всегда — жезл маршала и грязное белье, и я радовался, когда мне удавалось поколебать убеждения Ногина. У него я проводил целые вечера, привязывался к нему все сильнее и даже, пожалуй, полюбил его. Чувство, похожее на ревность, пробуждалось во мне, когда Ногин оказывался рядом со своей женой Тоней. Нянчился он с ней буквально как с ребенком. Казалось, только в ней одной и видел смысл своего бытия.
Как-то я, не удержавшись, сказал ему:
— Для вас жена — альфа и омега. Разумно ли это?
— Личную жизнь надо уметь строить, — отвечал он. — Быть с человеком бок о бок всю жизнь и не любить его — это унизительно. Мне человек доставляет радость, этот человек принадлежит только мне и навсегда. Моя мечта в нем, и она не может угаснуть. И пока горит мечта, у меня есть крылья. А это значит — я могу летать, а не ползать. Не найти, не открыть в себе сил, которые бы делали мою жизнь красивой, радовали меня и принадлежащего мне человека, значит оказаться слабым и жалким. Личную жизнь надо уметь строить. Уметь!
Мне непонятен был Ногин, и я со всей горячностью молодости высокопарно возражал ему. Судьбы людей, великие свершения, Родина — вот светила, вокруг которых вертится наша жизнь, это — главное. Ограничить круг своих помыслов и интересов семьей, более того, одним человеком — не самое ли это что ни на есть низкопробное мещанство, обнаженная, можно сказать, обывательщина?
Ногин смеялся:
— Ну и нагородил! Вавилонскую башню из мухи воздвиг. Все это в тебе не от тебя, книжный ты какой-то, Саша. Надо уметь правильно относиться к жизни — в этом секрет всех наших удач и огорчений. Но будет об этом. Хочешь, пойдем лучше мороженое есть?
Если речь заходила о чувстве Ногина, он всегда обращал все в шутку. Нередко звал на помощь жену: «Тоня, выручай! Метелин опять подкладывает под тебя мину». Присоединяясь к нему, Тоня шутливо журила меня, блестя черными прелестными глазами. Таких глаз я больше ни у кого не встречал. Они, казалось мне, слишком были красивы, чтобы принадлежать только одному.
Иногда Тоня говорила:
— Я бы очень хотела, чтобы ты влюбился по уши когда-нибудь и был этим наказан. Ты еще мальчишка, а ничему не веришь.
— Напротив, я всему верю и поэтому глуп, — смеялся я.
Всякий раз, возвращаясь от Ногиных, я обычно уносил в груди что-то радостное, недосказанное и с нетерпением ожидал новой встречи.
Но все повернулось по-другому. Я закончил десятилетку, поступил в институт и, проучившись три года, был призван в армию. Ногин остался в Пятигорске, меня же судьба забросила на запад Белоруссии. Мы вели переписку, затем как-то после одного несколько суховатого письма мне показалось, что я надоел своему приятелю, и с горечью оставил его в покое.
Прошло два года. Служба моя в армии близилась к концу. Я уже готовился демобилизоваться, ходил как очумелый и грезил о родных краях, о встрече с друзьями.
Думал о Ногиных. Кое-что о них я знал от родных. У Алексея Васильевича увеличилось семейство — Тоня родила дочь; теперь папашу, наверно, не узнать: счастливее его на земле днем с огнем не сыщешь человека. Мысленно я представлял дом Ногиных, видел милые моему сердцу лица, слышал беззлобные шутливые упреки за мое ничем не оправданное молчание. Словом, фантазии не было границ… Мечтам моим, однако, не суждено было сбыться: в четыре часа с минутами 22 июня 1941 года мы приняли бой…
Белосток оставлен. Первые километры отступления. Вот и Волковыск. Севернее города немцы высадили десант. Лавина минометно-пушечного огня. Стоны, крики…
В спешке нас подготовили к штыковой атаке. Командир сбивчиво отдал последние приказания.
«Ура-а-а-а…» — взметнулось тысячеголосое эхо и, нарастая, покатилось по клочку земли, заглушая лихорадочную пулеметную дробь, винтовочные выстрелы.
Немцы вначале, не приняв вызова, ответили ураганным огнем на нашу атаку. Еще минута — и она захлебнется. Но тут невдалеке выросли и пошли навстречу высокие блекло-зеленые фигуры. Они шли широким шагом. Я напрягал зрение и ничего не мог различить отчетливо. Утратил всякое ощущение своего тела, и казалось, перебираю ногами в пустоте, совсем невесомый. Вдруг меня обдало чем-то горячим, как пламя, не то чьим-то криком, не то дыханием — мой штык податливо вошел во что-то мягкое. Я содрогнулся, поняв, что произошло, и в то же мгновение отпрыгнул в сторону. Я успел заметить, что другой немец выстрелил в меня. Лязгнул металл скрещенных штыков. Я выбросил вперед руки, застыл на месте, стараясь не отступить. Прямо передо мной — выпученные, налитые кровью глаза! Все же немец оказался ловчее, сбил меня с ног. Я упал, и цепкие, как клещи, пальцы сдавили мне горло.
— Ду бист русише шайзе швайн! — ударило мне в лицо его смрадное дыхание.
К горлу подкатил удушливый ком. «Смерть…» — подумал я, и страх сжал сердце. Неожиданно рука моя нащупала в голенище у немца рукоятку. Выхватив нож, я из последних сил нанес удар в бок. Тот, кто стиснул мне горло, обмяк и свалился с меня. Полной грудью я хватил чистый и почему-то очень холодный воздух.
