Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
Опять вперед. Земля из-под ног стремительно уплывает. Бежал я непомерно широким, пьяным шагом. Внезапно о кого-то споткнулся, гляжу: лежит проколотый штыком немец. Рядом — наш солдат, широко разбросав руки, обнимая землю, уткнулся лицом в примятую траву. Из уха тонким ручейком стекала еще не потускневшая кровь.
…Таким было, как потом привыкли легко говорить, мое первое боевое крещение. После атаки я забрался под приземистое корявое дерево и пытался осмыслить, что же все-таки произошло?.. Убийство!.. Год, десять, сто, тысячи лет назад люди так же убивали друг друга. И они же, люди, всегда осуждали убийство. Как понять это? Неужто слезы и кровь — тень человечества?
Вечером я отказался от еды. Я не мог есть. Меня все еще тошнило. Увидев Захарова, я подошел к нему, старому солдату нашего взвода, сибиряку. Он старательно начищал винтовку.
— Ну, как самочувствие? — спросил я и невесело пошутил: — Небось, теперь не скажешь: «Чево война! С женой воевать тяжельше!»
Старый солдат из-под нависших бровей взглянул на меня вопрошающе — в самом ли деле я шучу.
— Видишь, Метелин, оно, конечно, дело такое: война — это война! Тут, брат, кто кого. И видно, мы в чем-то дурака сваляли, раз нас немец жмет. Но как бы там ни было, а все равно пойдет к тому, что одержит верх тот, кто против войны. Я, например, против. — И он еще усерднее принялся чистить винтовку. — А жена, что ж?.. Бабы, они разные бывают. Взять, к примеру, мою тещу. Вот это женщина! Супротив нее и полк не устоит. Полногрудая, глаза масленые, быстрые, так и светятся миллионами чертей. Ядреная! А плясать пойдет, топнет ногою — в окнах стекла в лихорадке дрожат, можно подумать, Сибирь с нею заодно вся пляшет. Муж ее, тесть, значит, мой, тощ, как селедка, с оглядкой шепчет мне: поговори ты, мол, с нею, Петя, родня тебе все же как-никак. Цельный час увещеваю: домой пора. Ты свою зазнобу, дочку то есть мою, сразу за рога бери, только с них, окаянных, тогда и толк будет! Дал волю, а она, вишь, вовсе от рук отбилась — демократия и равноправие. И сам теперь терплю… — Пряча хитрую улыбку, Захаров подмигнул. — Я-то внял тестю и свою взял… Да чего тебя загодя стращать: женишься, сам хлебнешь ухи перченой.
— Ты что ж, надеешься на моей свадьбе плясать? Меня завтра, может, поминать будешь как звали.
Захаров недовольно задвигал плечами, в который раз проверил затвор, сердито спустил курок и уставился на меня со злой усмешкой:
— С такими, паря, настроениями немца не одолеешь. — И, схватив вещевой мешок, направился к солдатам, разместившимся поодаль. Не захотел дальше со мной вести разговор.
— И за что только политрукам деньги платят, воспитали человечка, — слышался его ворчливый голос уже среди солдат. — Ишь, чего башка дурья сварила — убьют… Гитлера бить надо. Сейчас уж судить-рядить нечего… А то, как дети малые, в побрякушки верили, А немец, он не дурак — орудиями да самолетами идет, А ежели мы еще и нюни распустим… Не-е!
…Время ползет мучительно медленно: минута, как год, час — столетие. Не хочется встречать утро. Я уже успел стать командиром взвода вместо убитого лейтенанта Чернышева. Откатываемся назад каждый день. Словно отдираем кусок от сердца. Совесть так изранена, что, кажется, живого места нет. Мы — и отступаем… «Мы»! — что за смысл я вкладываю в это «мы»? Что оно сегодня значит, это «мы»? Охвачены огнем села, горит земля. В слезах и дыму солнце. Мы — это я, он, ты. Взвихренные неодолимой волной всесильного желания — жить красиво, жить так, как не жили ни далекие, ни близкие мои предки, — мы дерзко шли по жизни, озаряя ее светом своих щедрых сердец, ни о чем тревожном серьезно не пытаясь знать и думать. Из газет, радио мы представляли, что Запад — кипящий котел, в котором выпаривают из человека человечность, что там зреет жестокость и сердце ее — Германия. Но ощущение суровой реальности было притуплено, чужая правда — не для меня! Я знал одно: живу я в лучшем из миров, впитал в себя лучшее, что красит жизнь, привык верить слову, мог идти в любую стужу на подвиг, на любой штурм — неба и земли, возводил города, пустыню делал садом, удивляя мир выносливостью и героизмом. Мне по душе был подвиг, он жил во мне с колыбели. А сегодня? Не прекраснодушный ли дикарь я сегодня?.. Образованный, сильный, привыкший отвоевывать у природы ее твердыни, я сегодня уже сто раз бит немцами?! Не расплата ли это за наивное прекраснодушие? Кто-то не выработал во мне нужных черт характера, чтобы с волком я поступал по-волчьи, чтобы я всегда мог правильно — в погоду и в непогодь — относиться к тому, что мне преподносит жизнь, чтобы я точно мог знать — иначе не могло быть! «Мы»! Кажется, мне становится доступной суть этого слова.
Фронт прорван. Только на юге, говорят, наши войска бьют немца. Там Буденный. И мы горько завидуем тем счастливцам, которыми командует усатый, маршал, поругиваем Тимошенко, приписываем ему свои неудачи и недоумеваем, почему он на Центральном. Дела идут хуже некуда. Теперь еще новость — ощущаем, говорят, нехватку оружия. Оружия ли? Может быть, чего-то более существенного не хватает у нас в груди? Может быть, я ослаб духом? Не верю. Я сильный, знаю. Наш командир как в воду опущен. Действительность ошеломила, раздавила старика, а еще вчера он был в наших глазах гигантом, и сам это знал. Сегодня — мы все это видим и сам он понимает — полк ему не по плечу. И вот, точно веление самой судьбы, я только что вернулся из разведки, слышу, говорят: «Прислали нового. С виду будто ничего. Только больно выутюженный, явно не нюхал пороху».
Нас собрали на задворках полуразбитой деревни — чуть ли не весь полк, командиров всех. Густели вечерние сумерки. «Изменится ли что с уходом старика?» — думаю я. Вдруг команда: «Смирно!» Прямо к строю шли наш старик, маленький, осунувшийся, с серым землистым лицом, и новый — высокий, ладный, в отлично сшитом костюме, новенькой фуражке, на твердом лице застыла скрытая улыбка, во взгляде — доброта и уверенность. Меня точно толкнули в грудь. Я не верил своим глазам. И все-таки это был он, Алексей Васильевич Ногин…
Полк наш следовал на Барановичи. Там предполагалась перегруппировка войск для нанесения контрудара. Но этому не суждено было сбыться.
В лесу, в пятнадцати километрах от Слонима, мы вынуждены были остановиться. Дорогу запрудили войска: не то что машине проехать, человеку пробраться невозможно. Пробка! И никакому штопору не вытащить ее. Слоним занят немцами. Мост через реку взорван, и путь на Барановичи закрыт; мы отрезаны от тыла. А части, разбитые и уцелевшие, всё прибывали. С разных концов большими и малыми ручьями текли обозы, люди, техника. В лесу яблоку упасть негде. Все, точно упершись в стену, громоздилось. Где начало и конец человеческой толчее, никто уже не мог разобрать.
Я ждал от Ногина чего-то необыкновенного, сверхъестественного. И, может быть, волновался за него больше, чем он сам. Он почти не изменился. Те же юные, с веселыми искорками темные глаза, задорная складка у крупных губ. Только одно — незнакомая бороздка на его широком лбу суровила лицо. Ногин! Человек, который когда-то внушал мне, что личную жизнь надо уметь строить. Надо уметь правильно относиться к жизни. Какая, к черту, «личная жизнь»?! Что это такое: «правильно относиться к жизни»?! Война — это тоже жизнь? Рассуждать, сидя на диване, в уюте и покое, все мы умники. Что вот сейчас, в этой толчее, предпринять? Сумеешь ли? Сумеешь ли ты оправдать надежды, не развеять в моем воображении тот ореол, которым я окружил тебя еще в дни своей первой молодости?
Усталое, клонилось к горизонту солнце. Лучи едва проглядывали сквозь завесу густой дорожной пыли. Над головой повисли колченогие «мессеры». От них нигде не укрыться. Бог ты мой, как нелепо устроена жизнь! Беги, прячься, закапывайся в землю, дрожи.
Сделав круг, самолеты зашли вторично. Затем опять, опять… И так до ночи. Ночью, измучившись и обессилев, земля утихала. В лесу о сне никто не помышлял. Торопливые охрипшие голоса, скрип и скрежет танков, тягачей, пронзительное нытье тормозов автомашин будили тишину. Новые части всё шли. Шли, разбавленные беженцами. Плакали дети. Дорога и придорожный лес стали развороченным человеческим муравейником.
Я подошел к Ногину. Склонившись у пня при тусклом свете карманного фонарика, он рассматривал карту. Рядом стоял комиссар Зуев, о чем-то задумавшись. До сих пор мне не удалось поговорить с Ногиным хотя бы мало-мальски по душам.
— Вот комиссар говорит, что мы попали в ловушку, — оторвавшись от карты, сказал Ногин. — А как вы думаете, Метелин, что ждет эту толчею?
Меня неприятно кольнуло ногинское «вы».
— Смерть, — ответил я. — В лучшем случае. В худшем — плен.
Ногин вздрогнул, выпрямился.
— А вы, оказывается, оптимист! Качеств подобных у вас прежде не замечал.
— Это, наверно, от книг у меня, Алексей Васильевич. Я бы очень хотел убедиться в противном. Черт знает, кому нужна эта каша. Может, кто-нибудь нарочно ее заваривает? Чего ждем? Или вся эта масса пришла к своему логическому концу? Если Слоним занят и мост взорван, то…
