Николай Семченко - Соглядатай, или Красный таракан
– У меня ноги больные, – ответила я. – Мне надо поле…
– Молчать! Ты с потрохами продалась коммунистам! Тебе не по душе наша власть!
– Чья власть? Ваша или немецкая?
Этот ворюга почему-то не вызывал страха. Его слова о новом порядке и моей якобы продажности даже рассмешили меня.
– Никому я с потрохами не продавалась, – продолжала я. – Это пусть проститутки продаются…
– Да ты у меня этапом в Германию пойдёшь! – взревел Мартыненко и стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнул тяжелый чернильный прибор. – Ишь, огрызаешься!
И тут открылась дверь, вошёл молодой полицай и, отстранив меня с пути, быстро подлетел к Мартыненке.
– Что? Уже едут? – левый глаз начальника полиции дернулся и закрылся.
Полицай кивнул и, наклонившись к уху начальника, что-то зашептал. Сообщение, видимо, растревожило Мартыненку. Он, побледнев, стиснул зубы.
– Что прикажете делать? – спросил молодой полицай.
– Сейчас решим, – ответил Мартыненко. – Не видишь, у меня постороннее лицо, – и сердито закричал на меня:
– Вот что, голубушка: не выйдешь завтра на работу – пеняй на себя! Забирай своих подружек и чеши подобру-поздорову. Ваша тройка будет у меня под наблюдением. Ну, пошла!
Я, как ошпаренная, выскочила в коридор, подхватила девчат под руки и потащила их к выходу.
– Ой, слава Богу, хоть он тебя не бил, – радовалась Полина. – Если б я первой пошла, то толку бы не было: разревелась бы и слова не вымолвила…
– А ты, видать, за нас постояла, – сказала Полина. – Отсюда без наказания никто ещё не уходил…
Мне стало неловко оттого, что они меня так благодарили. Неизвестно, чем бы закончился наш поход, если бы Мартыненку не отвлекли какие-то важные дела.
Я шла рядом с девчатами, но в их воркотню не вслушивалась, а на вопросы отвечала односложно: да – нет. Думала о том, что нет у меня умения приспосабливаться и, непокорная, самой себе порой вредить начинаю. Отчего-то вспомнила, как первоклассницей ходила по леваде в школу. Левадой у нас называли берег, где летом косили очерет – камыш, которым крыли крыши, а то и стены из него делали: обмазанные глиной, они были крепки и устойчивы.
По ледяной корке я дошла до середины речки, и тонкий, как стекло, лёд вдруг прогнулся и раскололся. Я, малышка, ушла в воду по пояс. Но вместо того, чтобы выкарабкаться и вернуться назад, домой, я упрямо двинулась вперёд. Благо, речка мелкая, не утонешь! И вскоре выбралась на берег, встала на пожухлую траву. На мне была шубка из овчины, вода с неё текла ручьём, но я её не сняла. Шла быстро, почти бежала, и хотя в сапожках чавкала вода, не сильно замёрзла.
В школе присела возле обогревателя, и моя кожушка стала прогреваться, пошёл из неё пар.
– Мария, а ты почему не разделась? – спросила учительница, войдя в класс. – Некультурно сидеть в классе в шубе…
– Мария Васильевна! А она вся дымится, – сказала моя соседка по парте.
Все засмеялись, а Мария Васильевна подошла ко мне:
– В чём дело? Да ты вся мокрая!
– Она чуть не утонула, – объяснили ученики. – Но домой идти не хочет, боится пропустить занятия.
Иди сейчас же домой! – сказала учительница. – Ты ведь простынешь!
Ага, – упрямо крутнула я головой. – На улице я ещё сильней простыну. Никуда не пойду…
Так и просидела четыре урока у обогревателя. Кожушка моя высохла, да так, что стала вроде как жестяная. Отец это сразу заметил:
– Где это ты шубку спекла?
– Сушилась у обогревателя, – повиноватилась я.
– Холера ты упрямая! – вскипел отец. – Что, нельзя было домой вернуться? Ишь, какая героиня! Боится занятия пропустить! Ну, смотри у меня: заболеешь – я тебе ремешком по первое число всыплю…
Но простуда обошла меня стороной. Видно, я хорошо «пропарилась» в школе.
Ночь сменяла день, и день сменял ночь, и неделя летела за неделей… Где-то далеко шла война, а у нас в селе ничего о ней не знали. Полицай Василий, правда, время от времени сообщал:
– Непобедимая германская армия снова нанесла большевикам сокрушительное поражение! Не ждите, девки, женихов с фронта. Они не вернутся!
А я верила, что мой Саша обязательно вернётся. Он, наверное, писал письма на мой общежитский адрес. Хотя – какие там письма! Он ведь знал, что город захвачен фашистами.
Я жалела, что мы не успели зарегистрироваться. Получалось, что у моей дочери нет отца. Безотцовщина. Нагулянная. Господи, как я переживала и мучилась от этого!
(И снова вырвано несколько страниц…
Первое упоминание о дочке – неожиданно и даже странно. Бабушка лишь однажды в своих записках туманно намекнула, что не только целовалась с офицером Сашей.
Бабушка, что ты скрывала? Разве так ли это уж важно – есть у ребёнка законный отец или нет? Главное: вы с моим дедом любили друг друга! Ты никогда не рассказывала мне о нём. Если я начинал тебя расспрашивать, ты отмахивалась: «Некогда лясы точить! Да и что рассказывать? Его убили на войне!» И всё, больше ничего…
Как жаль, что я никогда не видел деда Александра! Не сохранилось ни одной его фотографии. Как жаль…)
Мама радовалась внучке. И ещё она радовалась, что поскольку я теперь кормящая молодая мать, то меня не угонят в Германию. Но не тут-то было! Меня тоже погнали на медкомиссию.
– Годная, – равнодушно сказал пожилой доктор и перешёл к следующей девушке, чтобы ощупать её кожу и послушать грудную клетку.
– У меня дочка есть, – сказала я. – Второй месяц пошёл…
– Разве? – доктор недоумённо пожал плечами. – Ничего не знаю! По документам ты незамужняя…
Я решила одеться и незаметно уйти. Может, меня не хватятся?
– Куда ты? – спросила регистраторша. – Иди к столу…
А уж от этого стола я попала в группу девушек, которых повели на станцию к вагонам.
Собираясь утром на комиссию, я отказалась от узелка, собранного мамой на всякий случай. Она положила в него бельё, кофту, кое-что из продуктов. «Меня не заберут в Германию, – уверено сказала я. – В этой комиссии тоже ведь люди сидят. Понимают, что младенца без матери нельзя оставлять…» На что мама тяжело вздохнула: «Ой, доченька! Эти продажные шкуры ещё хуже немцев! Они стараются перед ними выслужиться… У них есть план по угону нашей молодёжи… И они его должны выполнить и перевыполнить!» Но я рассмеялась: «Не выдумывай, мама… С нами на комиссию пойдёт и Саша, старостин сынок. Неужели его тоже в Германию погонят? Нас там проверят, осмотрят и отпустят, вот увидишь…»
И вот я сижу на полу вагона рядом с этим Сашей.
– Если когда-нибудь вернусь домой, я убью его, гада, – мрачно сказал он. – Родного сына не мог защитить!
– А может, он договорился с управой? – предположил кто-то из нас. – Вот ты едешь с нами, все это видят, а на какой-нибудь станции тебя потихоньку назад вернут…
– Да зачем всё это?
– А чтобы упрёков не было, что сына выгородил, а других в рабство отправил…
– Ничего вы не знаете, – ответил Саша. – Этот гад свято верит, что фашисты пришли навсегда. Он мне так и сказал: попадёшь, мол, в Германию – вернёшься оттуда новым хозяином, хорошо заживёшь.
Поезд шёл быстро, и останавливался несколько раз в сутки всего на четверть часа где-нибудь на чистом перегоне. «На оправку!» – кричали русские охранники. Мы лезли под вагоны, а немцы смеялись и отворачивались.
В Перемышле выгрузились. Нас повели на дезинфекцию в баню. Снова был медосмотр. Нескольких человек отбраковали. Среди них была и моя односельчанка Маша.
Она работала в колхозе прицепщицей. Как-то ночью упала на плуг и покалечила ногу. Рана долго не заживала. По совету матери она дорогой проковыряла кожу и втихаря от нас втирала чеснок. На медкомиссии сказала, что открылась и загноилась её старая рана. Машу забраковали. Ведь фюреру нужны были здоровые, сильные рабы.
Я очень жалела, что мама вылечила мои язвы травами и какими-то мазями. Сейчас они б мне были в радость!
А наши мечты о побеге не осуществились. Как мы ни сговаривались, как ни обсуждали свои действия – всё это так и осталось мыльными пузырями.
Из Перемышля нас увезли в распределительный лагерь. В нем вечно толпились немецкие бюргеры. Пожилые люди брали себе работников из лагеря по льготе – за сыновей, воюющих на Восточном фронте.
Я нарочно вымазала лицо сажей, ходила неряхой. И никто из этих противных стариков с маслянистыми глазами так и не выбрал меня в свою прислугу. По наивности, я думала, что никому не нужных девчат отправят обратно по домам. Ну, не дура ли?
И снова нас втолкали в вагоны, и снова – дорога.
Рано утром поезд остановился.
– Шнель! Шнель! Ап!
Охранники построили нас в колонны, погнали в какой-то тоннель, откуда мы вышли на удивительно чистое асфальтированное шоссе.
– Шнель! Шнель! Стой!
Первое, что кинулось в глаза, – это сетка из колючей проволоки, натянутая по частоколу. На столбах прибиты планки, тоже затянутые «колючкой».
