Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Хашем отвел взгляд и вдумался в воздух, бежавший перед ним раскаленными струями. Ширван спал, залитый зноем.
– Думаю, это будет простой умный мужик, никакой харизмы. Скорее всего, ученый. Знаменитый, молодой ученый, скажем, награжденный Филдсовской медалью, который, возможно, откажется от награды и который всегда и всюду станет бежать низменной публичности. Да, это будет ученый, с большой вероятностью биолог, человек, смотрящий в корень жизни, мыслящий о воскрешении. У него будет доброе, одухотворенное лицо. Он будет отличным семьянином и, когда его признают мессией, будет удивляться сам себе и долго-долго еще не сможет привыкнуть к этой роли – и не привыкнет никогда.
– Богу не поклонение нужно. Он почет и страх всегда возьмет. Богу нужен разговор. Понимаешь? Он хочет, чтобы с ним разговаривали. Не просили, не молили, не выпрашивали, не обещали. А разговаривали. Пусть страстно, дерзко, жестко, требовательно. Ему надоело иметь дело с нашей тупостью, скудоумием, фанатизмом. Я не могу принять Бога, принимающего низость фанатизма. Вера без сомнений – дрянь, отрава. Пусть Он допускает это зло – в дополнение к свету и уму, но я должен сообщить Ему, что я это не приемлю. Умный бунт, понимаешь? Бунт этот как раз утверждает Бога на расчищенном от мракобесия месте. В то время как несомневающееся почитание и несомневающееся отрицание для Бога одинаково бессмысленны как вполне животные, близкие к инстинкту. Инстинкт – ничто, так как существует помимо работы души человека.
– А как насчет интуиции? Ведь в ней вера.
– Интуиция – другое. Она – желание, рожденное движением души.
– Ашур-Аде… Как это переводится? Слышится в нем что-то нежное и адское одновременно?
– Только неучи могут опираться в этимологии на фонетические ассоциации, – завелся с полоборота Хашем. – К аду никакого отношения ни этот остров, ни его название не имеют. Скорее наоборот. Ашур-Аде, Ашур-Адеилим, то есть малый, младший Ашур, «малая десятина», «малая жертва». Ашур – так испокон веков в мусульманских странах называли натуральный налог, десятую часть, Божью долю. И в то же время Ашура – десятый день, день Жертвы, день великого жертвоприношения Аллаху – день становления величайшего шахида, мученика веры, аль Хусейна ибн-Али, третьего шиитского имама, последнего в правящей династии прямого родственника Мухаммеда. У шиитов Ашур – святой день скорби: с начала месяца Мухаррам они оплакивают мученическую смерть Хусейна, убитого в 680 году в Кербеле, а на десятый день выходят на шахсей-вахсей.
– Шахсей-вахсей?.. – насторожился я. Обманчиво несерьезное на русский слух название скорбного шествия я слышал всего несколько раз в жизни… Неясное это действо, свидетелем которого однажды в детстве я стал, перекочевало тогда в ночные кошмары, мучившие меня до горячки. На зимних каникулах пятого класса я гостил у бабушки Серафимы в Пришибе. В тот день меня отпустили погулять в городском парке, и я уже часа два сидел на скамье, читал Джека Лондона, время от времени озираясь вокруг – на крики и шум толпы, раздававшиеся где-то снаружи парка. Вдруг мне приспичило, я скрылся в зарослях. Я был поглощен своими делами, когда об решетку запертых боковых ворот парка ударился человек. Окровавленный голый торс, иссеченные плечи, лицо, раздираемое стоном. Я не знал, что с ним, я испугался смертельно; чумазый от ржавой крови, он рыдал и рычал, необъяснимая мне тогда смесь боли и ненависти нанизывала его на пружину смерти, он плясал, заведенный, скорченный ею, оглушительно хлестал себя солдатским ремнем, взлетавшим вместе с пучком телефонной «лапши», вспыхивала бляха; немолодой, чуть обрюзгший, завидев меня, он заново вспыхнул, стал бросаться на решетку, рассек бровь, кровь брызнула, залитые, стемневшие его глаза сошлись на мне. Я чувствовал смертельную угрозу, как любое живое существо чует грань уничтожения: ворота, схваченные цепью на замке, дрожали от ударов, безумец одной ногой до бедра протиснулся между створок, застрял, вырвался, подлез под цепь… Отбившийся от процессии человек, самозабвенно зашедшийся в исступлении до беспамятства, бился передо мной – я не помнил, застегнул ли я брюки до бегства или потом. После этого случая бабушка Оля, ничего не говоря матери, свезла меня в Баладжары – полечить от испуга у старухи-молоканки, заговаривавшей боязнь с помощью плавленого воска, чашку с которым опрокидывала с молитвами в миску с водой, стоявшую у меня на темени. Вжавшись отвесно спиною, затылком в дверной косяк, я чувствовал, как чуть потеплело ледяное донце на моей голове…
Отлитый воск старуха дала мне в руки: «Вот твой испуг». Я не был уверен, что хочу взять в руки фигурку того несчастного человека. Но взял.
– Вот, посмотри. Это он тебя так испугал.
Голый, заглаженный и искореженный человек лежал у меня в пальцах. Я ничего еще о нем не знал.
– А кто он?
– Человек. Мусульманин, – ответила старуха. – Теперь ты не будешь его бояться.
Я взял его с собой и долго носил в кармане, сделал ему одежду из листьев, связанных ниткой. Долго он был маркитантом у моих оловянных пехотинцев. Но когда я попробовал подогнуть ему руку, чтобы вставить спичку с клочком конфетного знамени, и сломал, пришлось на костерке из щепок расплавить его в баночке из-под гуталина.
Я до сих пор никому не рассказывал об этом случае. Хашем выслушал меня, как всегда покуривая в кулак. Надо было знать его так, как знал я, чтобы догадаться, что на самом деле он думает о сказанном. Хашем никогда не транжирил мысль на эмоции. Он слушал меня, умно глядя исподлобья, улыбка проступала на засиненных щетиной губах.
– Да, шахсей-вахсей, важное дело, – подтвердил Хашем и развел руками. – Имаму Хусейну были нанесены тридцать три колотые и тридцать четыре резаные раны. «Шах Хусейн! Вах, Хусейн!» – «Царь Хусейн! Ах, Хусейн!» – кричат люди, бичуют себя, хоть это и запрещено в общем-то. Грешно: самоистязание, почти самоубийство… Но что поделать с честным рвением?
– Так что тот остров? – очнулся я от страшного воспоминания.
– Ну да, – оживился Хашем. – Ашур-Аде – остров в юго-восточной части Каспия, в Астрабадском заливе. С виду ничего особенного – «высокая мель», песчаная полоса длиной чуть больше километра и шириной метров шестьсот, густо поросшая гребенщиком. Необитаемый до середины XIX века, когда была основана станция Каспийской флотилии для надзора за туркменами-пиратами, остров после революции был Россией утрачен, запустел, задичал, развалины церкви, домов и амбаров занесло песком. Единственный объект, выделяющийся на горизонте, – руины метеостанции. Ашур-Аде замечателен тем, что он был самой теплой точкой во всей Российской империи. Средняя температура января – семь градусов по Цельсию!
Нравы туркменов всегда были нешуточными, но в отсталые голодные времена они отличались особенной хищностью: если человек в пустыне не способен кормиться землей, то он кормится другим человеком. Шедшее без конвоя коммерческое судно, сев на мель близ устья Атрека, рисковало подвергнуться нашествию туземных лодок, дымящихся еще со взморья белыми пороховыми облаками, из которых хлопают выстрелы. Снимались паруса, корабельное имущество, товары вывозились вместе с уцелевшими при абордаже пассажирами и командой. От тысячи до пяти золотом, согласно чину, требовали аксакалы по выкупам, соглашаясь про себя и на сотню: да и червонец золотом переполнял халвой воображение собратьев Аримана, грозы Хорасана. Кормили пленников сушеной рыбой, многие мерли, но больше от страха, чем от тухлой воды из засоленных колодцев или болотного воздуха, в котором была разлита лихорадка. Однако с ашур-адейского рейда вскоре выходил бриг «Мангышлак», или бот «Муравей», или военный пароход «Волга» с десантом, сжигавшим на своем пути аулы, оставленные сбежавшими в пустыню туркменами (в пустыне легко поставить и легко убрать жилища, время от времени туркмены их сами сжигают из соображений дезинфекции, песок скоро занесет дувалы без следа, спасшиеся блохи переселятся на землероек и сусликов). При благополучном исходе операции пленники уже через неделю, вкушая благорастворенный воздух Баку, протяжно чистый – не напиться, как и шолларской горной водой, – приходили в чувство, и пережитое смертельное приключение им виделось, будто иллюстрация сквозь папиросную бумагу. (Только шолларскую воду пили на Артеме, когда уже в Баку далеко не во всех районах она была; до 1962 года ее привозили на остров водовозным кораблем, после шла из труб; не знал я тогда, что всякая иная вода, которая мне достанется потом на чужбине, окажется чем угодно, но только не подобной шолларской росе. Вот еще отчего детство так чисто, не только потому, что – пусто.)
3
– Я хочу найти рай, – говорит Хашем. – Я хочу определить его составляющие, я хочу понять, в чем суть праведности и наслажденья. Я составил каталог представлений о рае. Как его понимают в тех или иных верованиях. И скажу тебе, что это убогое зрелище. Представление человечества о рае – еще ничтожнее, чем представление об аде, которого нет.
