Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
«Нет, мы не знаем, где в городе познакомиться с девочками», – отвечаем мы. Джамал не смог смириться, добавил: “Light girls for money, please”.
Мы стали встречаться каждое воскресенье.
Всё детство наше было пропитано двумя несовместимыми киноцивилизациями: французскими и итальянскими фильмами шестидесятых и индийскими мелодрамами – ничем иным кинопрокат на Апшероне нас не поощрял. Зная наизусть весь неореализм, мы обожествляли Анну Маньяни, умели насвистать любую тему Майлса из «Лифта на эшафот» и в то же время могли с Гюнелькой кривляться без удержу, навесив на себя гирлянды золотых шаров и подвядших тюльпанов. Плясали мы под Раджа Капура, выбрасывая в воздух горсти цветков «лисьего хвоста», персидской сирени, впускали в жилы густое трепетание таблы – с девятирублевой кассеты AGFA в магнитофоне «Весна», завернутом в полиэтиленовый пакет, чтоб в лентопротяжку не надуло песка… Хашем не умел танцевать совершенно, никакого чувства ритма, но он нелепо топтался вокруг, и мне было малость за него стыдно.
Вот почему мы дорожили знакомством с индийцами, которые, впрочем, совсем не были похожи на киногероев. Общались мы мало, потому что из казарм их выпустили только к лету, когда мы сами уже рассредоточились – я подался к Столярову в экспедиции, Хашем – окончательно к Штейну в «Каплю». Зимой индийцы успели нам шепнуть, что нашли отличных девочек, очень довольны. Хашем промолчал, но я видел, как он покраснел, взволновался. Не меньше моего. Я расспросил, Джамал продиктовал телефон. Неделю мы решали – позвонить или нет. Несколько раз я набирал телефон и прислушивался к голосам, которые раздавались в трубке. Я звонил так, как будто заглядывал в телескоп. Один голос был грудной, властный:
– У телефона.
Другой – девичий, несколько развязный, лениво тянул:
– А-алле.
Третий был голосом некрасивой женщины.
Объясниться мы так и не решились, бумажку я торжественно сжег, а через два года, когда на первом курсе встречал индийцев, заливался горячим стыдом – и рад был, что все они похожи друг на друга.
Но тот шестизначный телефон запомнил на всю жизнь.
По нему я и позвонил два дня назад.
3
Хашем в своих борениях, осмыслявшихся постепенно – в разговорах, спорах и наблюдениях, – оказался не только яростным сторонником цивилизации, но и не менее темпераментным адвокатом народной самобытности. Простосердечность хранила его от двусмысленности, неизбежной на пути к святости, которая часто – долей или полностью – оборачивается содержанием власти.
Хашем спасался цивилизацией и смехом.
Кроме субботних чтений вслух егерям Марка Твена, Гашека, Джерома, с утомительными объяснениями, почему в данном месте смешно, он постоянно занимался переводом. Каждые десять дней он ездил в город, в интернет-кафе у Площади фонтанов, добывал в сети новые стихотворения, опубликованные в еженедельном журнале The New Yorker, пополнял подборку по антологиям… Он возвращался и тут же садился переводить. Ширван замирал. Проходили день, два, на третий Аббас собирал егерей (пускался вестовой по кордонам), и вечером Хашем читал и разъяснял стихи иного, нового мира.
Он читал стихи с выражением отрешенной гордости, стихотворение объяснял с презумпцией святости слов, из которых оно было составлено. Личность автора не вовлекалась в действо, хотя стихи не объявлялись безымянными, но понимались как таковые, несмотря на озаренность именем: Роберт Лоуэлл, Уистан Оден, Роберт Фрост, Шеймус Хини, Август Клайнцалер, Рейчел Хадас, Уильям Меррил, Дерек Уолкотт, Филип Левин. Всё это были авторы Нового Святого писания, и соперничество, разность между ними были столь же незначительны, сколь и блистательны, подобно различию между евангелистами, космическое расстояние между которыми скрадывалось бесконечным величием.
– «Мой отец был снеговиком». Так называется стихотворение американского поэта, пишущего под псевдонимом Sparrow, Воробей. Итак, внимание.
Мой отец был снеговиком, но он растаял.
Всё, что от него осталось, – два уголька: глаза.
Два уголька лежат на столе в кухне
и смотрят, как я мечусь от окна к двери.
Нос я сгрыз давно, давно.
Хашем выждал немного, следя за ожившей палитрой лиц.
– Кто понял это стихотворение?
Только Аббас нерешительно стал поднимать руку, но огляделся и, увидев, что никто не поднимает, опустил.
Хашем прикрыл глаза, губы его шевелились. Свод бровей чернел скорбно.
Я увидел вдали, что по тропе вдоль озера приближается Эльмар, он прошел уже сторожку, чего-то испугался, отпрянул от стены тростника, вернулся к тому месту, раздвинул тростник, снова зашагал. Руки в карманах, выражение лица не разглядеть.
Аббас все-таки решился поднять руку.
– Я считаю, что здесь говорится о том, что смерть наступит для каждого. Сколько хочешь живи хорошо, сколько хочешь будь здоровым, но всё закончится одним и тем же. Я вообще удивляюсь, куда деваются все мертвые? Ведь так много людей уже умерло со дня творения. Все умерли. Все мертвые для живых смерть строят, строят. А хоть бы кто увидел, рассказал, что там, за жизнью. Может, там и нет ничего?
– Нет, Аббас, ты не понял. Послушай сначала.
Аббас покраснел. Сел на свое место.
– Снеговик – это человечек, слепленный из снега, детский идол, составленный из трех снежных шаров. Помните, мы играли в снежки и возводили снежную крепость, когда в позапрошлом году был снегопад? Помните, как мы строили крепость?
– Мы делали комок и катали его по земле, – заулыбался Ильхан, показывая снизу вверх, нежно подбрасывая воздух руками, – пока ком не вырастал до колена. Тогда мы несли его вдвоем и укладывали на стену, как саманный кирпич, липкий.
– Верно! – обрадовался Хашем. – Снеговик составляется из двух таких комков и к нему лепятся два маленьких снежка – руки. Затем два уголька вдавливаются в снег на голове, пальцем прочерчивают рот дугой, а вместо носа вставляют морковку. Яркая морковка – восклицание радости посреди зимы. Получается забавный человечек – потеха для детей, которые обычно принимают его в свои игры и забрасывают снежками. А теперь представьте, что поэт – вы! – ты, Ганиб, ты, Ильхан, ты, Аббас, вы все сравниваете своего отца с таким снеговиком. Правда, уже грустно? Кто из вас когда-либо жалел своего отца? Ведь мы привыкли бояться отцов, правда? Отцы всегда образцы стойкости, суровости, безгрешности и умения. И мы часто забываем, что они тоже люди, а не сверхчеловеки. Пророк наш Зардешт был великим человеком, но человеком. Он спотыкался и поднимался. Царь Давид был великим царем, великим поэтом, необыкновенно близким к Богу, но всё равно он был только человеком и просил Бога простить его. Что делать мальчику, если его отец увечный? Слепой, хромой, безрукий? Душевнобольной? Именно потому, что мы забываем о том, что отцы человеки, мы часто пренебрегаем ими, когда становимся старше. Начинаем ненавидеть и в то же время где-то глубоко внутри еще сильней обожествлять их. Выше выставляем им планку, еще сильней ненавидим, когда снова и снова обнаруживаем, что они недотягивают до нее. Согласны? А ведь это большое горе – одновременно верить и не доверять своему божеству. Счастье не может быть замешано на разочаровании и оправданиях. И нам не приходит в голову отнестись к отцу как к человеку, помочь ему снять с себя облачение, обязательства божества. Так что же происходит в этом стихотворении про отца? Отец – снеговик, который давно растаял. От него остались только вечные угольки – глаза, которые наблюдают за своим сыном, за его горем. Уголь – это ночь, тьма, прах, пепел, символ бренности и вечности – ибо уголь чистый минерал, свободный от дальнейших превращений. Всё в конце концов в этом мире сгорает и превращается в уголь. Сын горюет и мечется по комнате под пристальным вечным взглядом отца. Сын оставлен отцом и в то же время остается под его присмотром. И вот теперь мы узнаем главное: сын вкусил плоть отца – морковь. Он насытился ею – в знак памяти, в знак того, что и после смерти отец заботится о нем. Но больше моркови нет, кончилась пища. Вся плоть Христа завершилась. Всю ее сожрало человечество. А может быть, и не надо было вовсе ее вкушать? Может, пора повзрослеть, исправиться и исправить мир, сделать его взрослым?.. И тем более становится печально, когда мы сознаем, что сын снеговика – возможно, тоже снеговик и что и ему вскоре предстоит растаять…
Эльмар, который уже присоединился к нам, присел на корточки, водит щепкой по земле и улыбается. Ветер тихо стелет дым от костра, ярко оживающего при движении ветра. Эльмар морщится от дыма. Хашем старается на него не смотреть. Эльмар перестает улыбаться и грозно говорит своим негромким голосом:
– Идол не может быть человеком. Идол есть то, что должно быть побито и разрушено.
Все оборачиваются к Эльмару. Лицо Аббаса суровеет, скулы напрягаются.
