Лия Киргетова - Голова самца богомола
Тема героев – особая, конечно.
Быть Саней Белым или Шуриком?
Шурик – юноша или старичок в очках, коротких штанишках, неуверенный, икающий смешно про «Птичку жалко» в «Кавказской пленнице», герой-антилюбовник.
Таких наши мамы и бабушки выбирали себе в мужья. Из жалости? Мой отец – такой вот «Шурик». Продукт советского феминизма. Воспитанный строгой, но порой до невыносимости любящей мамочкой, папой-Шуриком же, что встречалось реже. Послевоенная повальная безотцовщина и безмужиковость в стране. Побочный эффект равенства полов.
Шурик влюблялся в «спортсменок, комсомолок, активисток и просто красавиц» с первого взгляда. Исключительно в них.
Маленький Шурик толкался с одноклассниками на переменках, разумеется, и порой делал это даже с энтузиазмом. В его детских воспоминаниях завалялась пара-тройка героических эпизодов, завершавшихся мамулиными подзатыльниками или ярким пунцом на щеках, вызванным смехом или возмущённым визгом девочек.
Шурик поступал в институт, или с трудом домучивал последний курс технического училища.
Шурик жил на зарплату и считал, что есть судьба, обстоятельства, честные люди, которых мало, и хапуги-рвачи-подонки-хамы, которых больше.
Шурик писал стихи про «хорошую девочку Лиду» и читал их потолку, ворочаясь в предсонном мучительном, мечтательном предчувствии перемен.
Шурик напивался; а кто не напивался? Многие Шурики спились впоследствии, но шуриковость тут как раз ни при чём.
Шурики – недорогая варёная колбаса. Брючки-штаники советского пошива с засаленными подгибами, с карманами оттопыренными, рубашки в деревянном шкафу на плечиках, четыре рубашки, выстиранные мамой, женой-мамой, мамой-подругой, сестрой-мамой, мамой-дочерью.
Шурик краснеет. Борется с мировой социальной несправедливостью на шестиметровой кухоньке с полинявшими обоями, или краской потрескавшейся.
Над лысеющей макушкой у Шурика пожелтевший облупившийся потолок.
Шурик как-то раз подержал в руках плоскогубцы и молоток, и лет восемь прошло с тех пор, как молоток этот упал на мизинец правой ноги, больно было, Шурик охал и озадаченно рассматривал распухший палец с давно не стриженным ногтем, советуясь с женой по телефону, имеет ли смысл мазать его йодом, милая, или топать в травмпункт, делать рентгеновский снимок, дабы исключить перелом, спасибо, родная, ох.
Шурик был влюблён, остро и мучительно влюблён в юности. От той девушки, самой яркой, самой смелой и красивой на их курсе, осталось на память несколько студенческих фотографий. Групповых.
Ниночка. Девушка-мечта. Говорили, что судьба её не сложилась, что красавец военный, с которым она, бросив институт на четвёртом курсе, уехала в Калининград, оказался подлецом и жестоко кинул Ниночку, оставшуюся с пятимесячной дочкой на руках. Ещё говорили, что Ниночка вышла замуж во второй раз, за какого-то барыгу с южным акцентом.
Ясно-понятно, что счастья бедной Ниночке выпало несправедливо мало, а вот останься она тогда в институте, выйди бы она замуж за него, Шурика…
Ведь он почти решился поцеловать её в тот жаркий июньский день, на студенческой вечеринке, в гостях у однокурсника Вовки, родители коего улетели в Гагры, оставив на три недели на растерзание своему нежно лелеемому отпрыску трёхкомнатную квартиру на Трубной.
И Ниночка, сотканная из пёрышек и кристалликов льда, Снежная Королева их политехнического товарищества, Ниночка нечаянно оказалась в одном коротком к Шурику (от Шурика) шаге, близко-близко, оперлась рукой, голой до плеча, до лямки чёрного в белый цветочек сарафана, в подоконник, уже облюбованный застенчивым Шуриком на просторной кухне, и спросила– как-то по-особенному ласково: «А ты что тут один сидишь? А что за книга? Интересно? М? Не читала! Грушу хочешь?»
И протянула ему надкушенную уже, жёсткую круглую грушку. «Да, – ответил Ниночке Шурик, – Спасибо». И как-то засуетился, покраснел сразу, и приглушённо: «А как же ты? Хочешь, я ещё принесу? ”
Ниночка, уже забыв про своего ошарашенного неожиданной близостью собеседника, смотрела куда-то в окно, даже дальше, в неявное, внутреннее пространство, ей было грустно, она накручивала кончик косички на указательный палец, и отмахнулась от пошатнувшегося навстречу её профилю Шурика недовольным движением головы. Потом внезапно повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
Шурику стало холодно. Он почему-то подумал, что вот она, его любовь, так близко, как никогда раньше. И смотрит на него серьёзно, ой, не выжидающе ли?
Он должен сейчас что-то сказать ей? Предложить? Сделать что-то? Поцеловать быть может? Притянуть за плечи, обнять, как он репетировал много раз с маминым пальто на вешалке в прихожей.
Решительным жестом притянуть к себе. И после поцелуя, серьёзно глядя в глаза сказать: «Я люблю тебя, Нина». Дальше полагалось добавить что-то ещё. Может быть: «Будь моей». Или: «Будь моей женой». Или ещё что-то, но Шурик никак не мог выбрать, что именно.
И Ниночка, глядя в его стального цвета глаза (глаза у Шурика были нежно-васильковыми, но у вымечтанного СуперШурика подбородок приобретал чёткие очертания, нарекался определением «волевой», оттенок прищуренных глаз становился стальным, кожа смуглела, как у пирата Южных морей), ответила бы: «Ах!» и покраснела бы, и прижалась бы лбом к его плечу и…
Ниночка смотрела на Шурика секунд двадцать. Все нужные «те самые» моменты были необратимо упущены. Ниночка вздохнула, передёрнула плечами, как будто на неё дунуло из форточки. Шурик тоже вздохнул.
– Хороший ты парень, Шурик. – сказала Ниночка. – И всё у тебя будет хорошо. А теперь иди отсюда.
– Как? – удивился Шурик столь простому финалу.
– А вот так! Я хочу посидеть одна. Извини.
Шурик медленно побрёл, покряхтывая, как старик, и почёсывая макушку, окунулся в переполненную музыкой и болтовнёй комнату. И напился, да, напился впервые в жизни.
Вечер дальнейший он попросту не помнил. Помнил только, что Света, самая высокая и некрасивая девушка на курсе, секретарь комсомольской организации, выговаривала ему, Шурику, что-то, но вроде бы нежно, по-матерински.
И накормила его бутербродами и разогретым борщом, оставленным Вовке заботливой родительницей, и прятала за салатницу водку, но, по-видимому, Вовка как-то обезвредил Свету, потому что пили они и с Вовкой, и с Витей Соломиным, и с Тимуром тоже пили, и Светы этой занудливой поблизости не наблюдалось, а Ниночку кто-то увёл с вечеринки, да так, что Шурик и не заметил.
Проснувшись утром на раскладушке, он возненавидел Ниночку, обозвав её Нинелью; почему-то Шурику представлялось при этом нечто распутное и постаревшее, с накрашенным бордовой помадой ртом, абстрактное нечто, вульгарное и чужое, не могущее родным быть.
Не нужно тебе, Нинель, моё чистое сердце, – вздыхал про себя Шурик, морщась при каждом движении вялого туловища.
Аккуратно сложил раскладушку, задвинул её за шифоньер в Вовкиной комнате, дотащился до ванной, оглядывая по пути поле вчерашних сражений, бойцы крепко спали, было их немного, оставшихся в живых, но Шурик проснулся раньше всех и предпочёл дезертировать.
Света женилась на Шурике годом позже. Они вроде как и дружили, и Шурику было покойно рядом, и запах Светин был похож на мамин, и решила она всё сама: и поцелуй, и пройтись, держась за руки, и дату бракосочетания, и «ложись сюда, глупый, и не смотри на меня, я стесняюсь, подожди, не торопись, я сама, подожди…»
Старшего мальчика назвали Сашей. Получился Сан Саныч. Девочку… Шурик мечтал о дочке, непременно, Ниночке, и родилась девочка, красивая и солнечная, и Шурик, заикаясь, предложил: «Нина, мне кажется, хорошее имя».
Но Света молча покосилась на непутёвого супруга, махнула рукой и вынесла вердикт: «Вера. И никаких Нин. Вот ещё!»
Шурик влюблялся пять раз. И трижды изменял жене. Но не с теми, в которых был влюблён. И умер.
Это – реального Шурика история. Ненавистный препод. В отместку за три пересдачи подряд. Помню же.
Ими, наверное, рождаются: Санями Белыми или Шуриками. Ну, и всеми остальными, кто – между или над. Не становятся.
В юности люди, – ну, кроме тех, которых интересуют только вещи и обладание ими, – бывают наполнители и впитыватели. Первых – мало. С ними интересно, плохо, хорошо, необычно, обычно, как угодно, но они наполняют, с их появлением «всё стало вокруг голубым и зелёным», они много и изобретательно транслируют себя.
Впитыватели же, а таковых в сто раз больше, ввиду отсутствия собственной внутричерепной фабрики по выработке эмоций и прочей живой жизни, греются рядом с наполнителями. Было серо – стало разноцветно.
Это похоже на влюблённость, или и есть влюблённость, потому что когда вокруг тебя сто впитывателей и один наполнитель – выбор объекта страсти и интереса очевиден.
Далее, если наполнитель – чудо с головой, то он начинает что-то производить: деньги, успешное творчество, семью, карьеру. У них всё получается легче, просто потому что у них больше личной силы и привлекательности.
