Владимир Шеменев - Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим
Все-таки он «камень».
И тут же я вспомнил притчу про дом на камнях, услышанную в прошлом году. На праздник Кущей188 приходил к Симону родственник издалека и, сев под пальмой, постоянно озираясь, стал рассказывать горшечнику, что творится у них в Галилее. В какой-то момент родственник отхлебнул вина и, притянув Симона за шею, зашептал ему в самое ухо: «И говорит тогда пророк сей: «Что вы зовете Меня: Господи! Господи! – и не делаете того, что Я говорю? Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен. Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне; почему, когда случилось наводнение и вода напёрла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и не исполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда напёрла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое189».
Больше всего мне понравилось про слушающих и исполняющих – подобных строителям, что на камне возводят дом свой.
Пока я копался в памяти, разбирая вспоминая, – прослушал всё, что было сказано возле смоковницы. Голоса удалялись, и пришлось сильно напрячься, чтобы расслышать, что рассказывал мой Господин: «…некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, – не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь её190».
Люди ушли, и я остался один.
«Пора вылезать!» – решил я и стал выбираться из липкой вонючей каши. Но не тут-то было: все попытки залезть наверх обрекались на провал. Копыта буксовали по мокрому склону, и я все время падал на брюхо, сползая в канаву. Даже куста не было, чтобы я мог зацепиться за него зубами и вытянуть себя из болота. Так и барахтался, пока не выбился из сил.
Кажется, я капитально влип…
Я робко позвал: «Иаа…» Постоял, прислушиваясь, в надежде что меня услышат. Ни звука. Прочистил горло и крикнул: «Иа!», – и тут же чуть громче: «Иа-иа!». И наконец заорал во все горло: «Иаааа!..». Ответом мне была идеальная тишина: даже смоковница не шелестела.
«Надо было раньше кричать, когда здесь люди стояли, кинули бы веревку на шею и вытянули», – внутренний голос, как всегда, был прав. – «Прости! Я оробел». – «Оробел он! Давай вон вниз по канаве». – «А зачем по канаве-то идти?» – «Дурак ты, осёл. Вниз, не вверх. Навались грудью и греби копытами, как веслами: авось к вечеру дойдешь до Кедрона. Там и помоешься».
***
Все-таки я вернулся, чтобы посмотреть, что произошло со смоковницей. Как говорил мой дед, которого я никогда не видел, любопытство – не порок, а черта нашего ослиного характера. На дерево, некогда украшенное пышной шевелюрой, страшно было смотреть. Те листочки, что шептали мне «ши-ши-ши», теперь издавали сухой треск, рассыпаясь и опадая от малейшего дуновения ветерка. Белый ствол с ввалившейся, рассохшейся седловиной и высохшими ветвями был похож на обглоданный скелет. Под деревом лежала его крона, которая таяла на глазах, разносимая по долине ветром.
«В чём же ты провинилась, неразумная смоковница?» Дерево молчало… издавая душераздирающий хруст. Его жизни была закончена, я это знал, поэтому оно и молчало. Я вздохнул тяжело и протяжно.
– Грустишь?
От неожиданности я шарахнулся в сторону, косясь на канаву. Рядом со мной стоял Иов, неслышно подошедший и вставший рядом. На плече у него был топор, только что купленный на рынке в Иерусалиме. Гадоль со всего размаха всадил топор в безжизненный ствол.
– Посторонись, – он отодвинул меня от дерева, снял плащ, подаренный ему Сарой, подоткнул тунику за пояс, поплевал на руки и выдернул топор. – Пока я буду рубить, я расскажу тебе кое-что… Ты же у нас осёл ученый, всё понимаешь, всё знаешь, только не говоришь. А спросить хочешь – ведь так? – Иов посмотрел на меня и подмигнул.
Скрываться было бессмысленно, и я кивнул.
– Я так и знал… Когда я первый раз тебя увидел – стоящего под пальмой, свернувшего уши вместе с шеей в сторону вечно празднословящего левита, – еще тогда у меня зародились подозрения о твоих особенностях, – Иов размахнулся и рубанул дерево. Хрясь!.. Лезвие наполовину вошло в ствол, высекая щепки и гулкое эхо. – Итак! Слушай и не говори, что не слышал: «Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах. И как Моисей вознес змию в пустыне191, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя Единородного Сына Божия192».
И тут до меня дошло. Хозяин виноградника – человек в белых одеждах. Иов говорил и говорил, но я уже не слушал его. Я понял, что имел в виду Господин мой, когда сказал: «Вот я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает?»
Смоковница – и есть народ Израиля…
Три года прошло, а плодов нет. Три года он приходил в Иерусалим, три года учил, наставлял, проповедовал, исцелял, воскрешал – и всё напрасно. Как торговали в храме, так и торгуют; как сжигали жертвы, так и сжигают; как презирали неверных, так и презирают. Не дало плодов древо Иудино, не захотел Иерусалим принять Пророка. Затаил на него зло и стал собирать камни, чтобы побить его.
А Иов вторил мне, вгоняя лезвие всё дальше и дальше в ствол дерева. Вбивая слова в приговор народу Израиля: «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны193».
Стучал и стучал топор, вгрызаясь всё глубже и глубже в дерево. А я стоял и считал. Раз, два, три… тридцать три удара по дереву насчитал я, прежде чем смоковница затрещала и рухнула на землю. Интересно, чему соответствует это число? Мог бы говорить – спросил бы у Иова, а лучше у Господина моего, он-то уж точно знает.
Гадоль выпрямился и вытер струящийся по щекам пот.
– Вот и всё, Хамарин. Осталось попилить на дрова – и в печь. Только и проку, что свет и тепло.
«Свет – для заблудших, тепло – для озябших».
Это не я. Я этого не говорил! Я посмотрел на Иова – он тоже молчал, разминая уставшие руки и сосредоточив взгляд на поваленном дереве.
Но кто-то же это сказал?.
Глава 8. Петроний и Никодим
И вошел Иисус в храм Божий, и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано: «дом Мой домом молитвы наречется»; а вы сделали его вертепом разбойников. И приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их. Видев же первосвященники и книжники чудеса, которые Он сотворил, и детей, восклицающих в храме и говорящих: «осанна Сыну Давидову!» – вознегодовали…
Евангелие от Матфея, 21:12–13
Петроний уже сидел на коне, когда протяжный звук шофара заставил его повернуть голову в сторону южной стены194. За стеной располагался ров, склоны которого были выложены отшлифованными плитами. Противоположная сторона рва относилась к Мориа195 – священной горе, вершину которого занимал Иерусалимский Храм и всё, что его окружало: стены, колоннады, синагоги, колодцы, дворы, жертвенники, склады, погреба и многое другое, дававшее жизнь храму. Протяжный звук нарастал, беря всё выше и выше – требуя немедленного вмешательства.
– Что там у них? – крикнул командир солдату, стоящему на стене.
– Я не пойму… – легионер перегнулся через зубцы, стараясь разглядеть, что происходит в храме.
Стены цитадели были на двадцать локтей выше храмовых, и всё, что творилось от Овечьих ворот до Давидова городка, просматривалось как на ладони.
– Солдат, не молчи, или я прикажу кормить тебя ячменем196!
Шофар в последний раз взывал и резко замолк, как будто рог отняли у трубящего. И только сейчас в претории услышали, как кричат люди: истошно, с надрывом. Так обычно вопят торговцы, увидев, что их обокрали.
Петроний в нетерпении потеребил уздечку. Гнедой жеребец воспринял это как команду – мол, сейчас поедем, – но толчка коленями в ребра не было, и он продолжал терпеливо стоять, передергивая ушами.
Легионер оперся на крепостной зубец.
– Там толчея какая-то. Кажется, кто-то валит столы… – солдат замолк, всматриваясь в суету, возникшую на внешнем дворе. – Командир! – солдат повернулся к Петронию и растерянно развел руками. – Он выгоняет их из храма!
