Валерий Панюшкин - Все мои уже там
Когда с устрицами было покончено, Банько в мгновение ока осуществил первую перемену блюд и поставил перед каждым на тарелке суп из спаржи в маленьких хрустальных рюмочках.
– Это что это? – спросил прапорщик.
– Суп, – улыбнулась Ласка, взявшая, похоже, в тот вечер над прапорщиком шефство.
– А как его есть? Ложкой?
– Зачем ложкой? Просто выпейте.
Прапорщик выпил суп и честно признался:
– Ничего не понял.
После супа Банько объявил, что с горячим придется немного повременить, поскольку на горячее у нас омары. Банько пригласил всех желающих проследовать за ним на кухню и посмотреть, как омары готовятся.
– Ой, пойдемте, пойдемте! – захлопала в ладоши Ласка.
И прапорщик поплелся за нею, а я сидел и думал: кто эта девочка? И что это за дьявольское самообладание, чтобы заигрывать с человеком, который две недели назад убил твоего товарища, а накануне чуть было не убил и тебя?
Когда они вернулись, прапорщик был мрачен. И Ласка участливо сказала:
– Представляете, Анатолий не знал, что омаров варят живьем. Ему стало жалко омаров.
– Разве ты, – отозвался Обезьяна, – не варил раков когда-нибудь в детстве на реке?
– Варил, но эти, они большие…
– То есть маленьких раков варить можно, а больших омаров нельзя?
– Ну, нет… Где-то как-то… И это… У них еще клешни связаны…
– То есть, по-твоему, было бы лучше, если бы омаров кидали в кипяток свободными?
– Что? – не понял прапорщик.
Но разъяснить своей мысли Обезьяне не пришлось, поскольку:
– Омары! – провозгласил Банько и водрузил на стол серебряное блюдо с омарами.
Поеданием омаров опять же руководила Ласка. Эта тоненькая девушка без малейших даже признаков маникюра на ногтях определенно когда-то успела побывать богатой, или (как вариант) работала поваром, настолько ловко ей удавалось орудовать всеми пыточными инструментами, предназначенными для трепанации ракообразных.
– Смотрите, Анатолий, – говорила Ласка. – Вы берете щипцы и раскалываете панцирь, а потом крючком достаете мясо вот отсюда, из трубочек…
Прапорщик старался, пыхтел, выполнял указания Ласки и не обращал внимания на Обезьяну, который, заложив за ворот салфетку, демонстративно разгрызал омара зубами и разламывал руками.
На десерт Банько приготовил совсем уже нечто невообразимое: пропитанное шоколадом горячее пирожное, внутри которого волшебным каким-то образом помещался шарик мороженого, внутри которого, в свою очередь, находился горячий расплавленный шоколад. Прапорщик отломил вилочкой кусок этого шедевра, положил в рот, и на лице у него изобразилось совершенно детское блаженство. Кажется, никогда в жизни ему не было так вкусно.
Мы встали из-за стола, перешли в гостиную, развалились в креслах, я закурил, а услужливый Банько налил нам в бокалы какого-то совершенно выдающегося «Арманьяка».
– Скажите, Анатолий, – заговорила Ласка с самой что ни на есть светской интонацией. – А как попадают служить в милицию?
– Ну, как попадают? – прапорщик смутился. – Приходят в отдел кадров и попадают.
– То есть… – Ласка отхлебнула глоток «Арманьяка» из бокала у прапорщика. – Вот я приду завтра в отделение милиции, скажу, что хочу работать милиционером, и дежурный на входе отведет меня в отдел кадров?
– Нет, ну, нет…
– А как? Вот вы как попали?
– Я? Я это… У меня тетка. Я у тетки жил в Купчино. А она в милиции работала, это… Уборщицей. А я пришел из армии, и она говорит, пойди, говорит, в милицию. Ну это… Стабильность…
То ли «Арманьяк» действовал на Толика расслабляюще, то ли Ласка, но в следующие четверть часа прапорщик мой довольно внятно и почти без слов «где-то, как-то» рассказал нам всю свою нехитрую жизнь.
Про прапорщика выяснилось, что родился он в деревне Долгомостьево и рос как трава. А после армии, поскольку в родной деревне не было ему совершенно никаких занятий, кроме мрачного пьянства, поехал в Петербург к тетке. Тетка практически за руку привела двадцатилетнего Толика в милицию к командиру роты, и капитан поговорил с ним по-отечески. Спросил, пьет ли Толик, а когда Толик ответил, что не пьет, дескать, спросил еще раз:
– Чего не пьешь-то? Спортсмен?
На следующий день с паспортом и военным билетом Толик явился в отдел кадров, а оттуда девочка-сотрудница направила Толика собирать медицинские справки.
– Какая она была, эта девочка? – переспросила Ласка. – Понравилась вам?
– Нет, – Толик покраснел. – Толстая и смеялась.
– Над вами смеялась?
– Ну, да. Что я неправильно все говорю.
Подначиваемый вопросами Ласки Толик рассказал, как обошел всех врачей в районной поликлинике, как оказался совершенно здоров и как с кучей справок пошел уже на большую милицейскую медкомиссию. И в конце этой медкомиссии надо было сдавать психологический тест.
– Психологический тест? – Ласка взмахнула ресницами. – А что, сложный какой-то психологический тест?
– Ну, да! Сто восемьдесят вопросов.
– И что же, сложные вопросы?
– Ну, так… Где-то, как то… Ну, например, что мне плохо при виде крови… Или что я сочувствую преступникам в кино… Вообще-то, не надо сочувствовать. Или что когда я иду по дороге, то стараюсь переступать трещины.
– А вы стараетесь переступать трещины?
– Я – нет, – прапорщик улыбнулся и подставил бокал для второй дозы «Арманьяка». – Если не заморачиваться и отвечать честно, то обычно все тест проходят. Но при мне было, что ребят много психологи потом расспрашивали.
– А вас расспрашивали?
– Только про одно, – он помолчал. – Там был вопрос про то, что у меня есть родственники, за которых мне стыдно… И я написал, что есть…
– Наверное, неудобно вас спрашивать? – Ласка потупилась хитро.
– Да че неудобно? – прапорщик поставил на стол пустой бокал. – Отец у меня пил и замерз по пьянке. Старший брат пил и разбился на мотоцикле…
– И тебе, – вмешался Обезьяна, – стыдно, что они погибли?
– Ладно-ладно, не надо, – Ласка накрыла огромную руку прапорщика тоненькою своею рукой. – Расскажите лучше, и что же? Все должны проходить этот тест?
– Конечно. Милиционер же это… Надо же быть психологически уравновешенным…
Я смотрел на Ласку и прапорщика и не заметил, когда встал из-за стола Банько. Для меня было неожиданностью, когда после этой Толиковой фразы Банько, уже стоя в дверях, вдруг крикнул:
– Психологически уравновешенным?! Это ты психологически уравновешенным человека убил?!
Всхлипнул и выбежал вон.
– Так я же мент, – пробубнил Толик, непонятно что имея в виду.
И больше не нашелся ничего сказать. И минуты три мы просидели в полном молчании, а потом Толик встал:
– Я это… Я лучше пойду, где-то, как-то…
Никто его не удерживал. Он вышел за дверь и скрылся в темноте.
Мы остались втроем. Я плеснул себе еще «Арманьяка», не предлагая ни Ласке, ни Обезьяне, потому что Ласка была беременна, а Обезьяна принципиально не пил. И я сказал:
– Надо одеть его как-нибудь прилично.
– Угу, – согласился Обезьяна.
Мы еще посидели молча, и я спросил:
– Объясните мне, зачем я вам нужен? Сегодня утром вы сами провели ему прекрасный урок по истории искусства. Сегодня вечером вы вообще разыграли целый спектакль. Зачем вам я? Вот уже который день я тут ничего не делаю, а только смотрю, как вы перевоспитываете прапорщика с, черт побери, недоступной для меня изобретательностью.
– Вы, – Обезьяна пожал плечами, – обещали, например, научить Толика фехтованию.
А Ласка улыбнулась и накрыла мою руку тоненькою своею рукой, точно так же, как давеча накрывала руку прапорщика:
– Видите ли, Алексей, больше всего на свете Обезьяна ненавидит две категории людей, – она засмеялась, как колокольчик. – Он ненавидит ментов и редакторов глянцевых журналов. Я искренне думаю, что всю эту свистопляску Обезьяна придумал, чтобы перевоспитать вас обоих.
Ласка говорила так весело, что я не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно. Я хотел взглянуть ей в глаза, но в этот миг погас свет, и все наше поместье погрузилось в полную темноту.
– Периметр! – сказал Обезьяна в темноте.
Через пару мгновений свет зажегся снова, и Обезьяна был уже в караульной комнате: искал по мониторам, где именно пленный прапорщик пытался прорвать периметр. А еще через пару мгновений мы все трое бежали по парку к тому месту, где давеча мы с прапорщиком измеряли высоту забора и выясняли, под напряжением ли проволока.
Там возле обгоревшего пенька, скорчившись, лежал на земле прапорщик, перебирал ногами, как дети перебирают ногами от высокой температуры. И хрипел:
– Да блядь! Да что же яйца так больно!
На левой руке у прапорщика намотана была тонкая медная проволока, которую мы так и бросили у забора после наших вечерних экспериментов.
Дав прапорщику отдышаться немного и отправив Ласку домой, мы с Обезьяной подняли беднягу под руки и отволокли в постель. Он не мог идти прямо. Ноги у него подкашивались, похоже, он и впрямь испытывал сильную боль в паху. К тому же его тошнило. Пару раз пришлось остановиться и переждать, пока прапорщика вырвет на траву всеми этими устрицами и омарами, съеденными им во время нашего эксцентрического ужина.
