Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Четырнадцатая сцена. Хлебников пришел в редакцию агитотдела, принес стихи. Красноармейцы читают друг другу вслух «Навруз труда». Четыре раза.
К о с т е р и н (смущенно). Товарищ Хлебников, нам трудно понимать ваше стихотворение. Мы учились только у жизни, книги читали или в тюрьмах, или между боями. Вы не могли бы ясней переписать это стихотворение, посвященное революционной Персии?
Д о б р о к о в с к и й (гневно). Незнание тьмой своей не способно осквернить свет знания! Вы – тупоумые невежи, ничего не смыслящие в революционной поэзии!
Хлебников тихо поднимается и уходит.
Пятнадцатая сцена. В революционном Реште празднуется Навруз-байрам. Сначала гремит митинг на площади, он проливается праздничным шествием по лабиринту улочек. Затем всю ночь горят в дворцах изгнанных ханов костры, над ними крутятся на вертелах туши быков и баранов, похожие на смуглых чудищ. Цветные фонарики на улицах, тоже костры, поющие, танцующие толпы персов, курдов, армян. В одном месте мо́лодцы перелетают сквозь пламя костра, соревнуются – кто выше, кто дальше. Запахивают усы и бороду полой бешмета. В чайханах полно людей, курят, пьют чай. Красноармейцы бродят по улицам всю ночь, отрезают с жаровен мясо, дивятся на живописные праздничные толпы, горюют и негодуют, что не видать нигде женщин. Красноармейцы судачат о гареме одного хана, который тот спрятал на окраине города. Костерин предлагает отправиться поискать. Абих, Доброковский соглашаются. Хлебников стоит знаком вопроса подле. Блюмкин приказывает: «Отставить».
Шестнадцатая сцена. Хлебников и Доброковский идут по берегу речки. Доброковский с острогой в руке высматривает рыбу, толпящуюся под берегом, в осоке на нересте. Иногда он бьет по воде этой палкой с двумя гвоздями на конце. Хлебников что-то бормочет. Наконец его голос становится громче и в уши прорывается: «Верю сказкам наперед: прежде сказки – станут былью, но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом пронесет толпа, ликуя, я проснуся, в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя…»
Девятнадцатая сцена. Длинноволосый Доброковский в цветастой кофте с бахромой и не менее живописный Хлебников возлежат в чайхане. Они курят сырой опий и пьют чай. Доброковский рисует гротескные портреты местных ханов и шаха. Заказчики подносят фотографии своих мучителей и кладут около урус-дервиш монеты. Доброковский транжирит серебро на опий и водку. Он прилично говорит на фарси и любит посудачить с посетителями чайханы. Хлебников во время этих бесед углубляется в себя и беззвучно губами вытягивает из воздуха, сплевывает и снова подбирает строчки будущих стихов. Опий предает голод забвению.
Двадцатая сцена. Доброковский в чайхане излагает местным жителям революционные лозунги правительства Эхсан Улла-Хана. «Долой англичан!» – «Землю крестьянам!» – «Да здравствует демократическая республика!» – «Да здравствует дружба с Советской Россией!» Русские дервиши, священные неприкасаемые, накурившись опия, заворачиваются в вытертые пропыленные ковры – ночуют в чайхане. В городе вдруг вспыхивает пожар, горят несколько кварталов. Доброковский и Хлебников лежат без чувств перед полчищем огня, постепенно подбирающегося к чайхане. (Это мы с кумачовыми полотнищами в руках, полоща их перед собой, подползаем из глубины сцены к спящим Хашему и Максу Комиссарову, парню из тринадцатой школы, с охотой вжившемуся в образ взбалмошного художника.) Влетает ополоумевший хозяин чайханы, пробует растолкать товарищей. Хлебников лунатически поднимается и уходит. Доброковский бесчувственно смотрит, как огонь сочится через потолок, как дым сипит, врываясь в стенные щели. Хозяин тащит наружу свое барахло, наконец хватает ковер, где лежит Доброковский, и вытаскивает вместе с художником на мостовую.
Двадцать первая сцена. Начальник агитотдела Персармии Рудольф Абих просит Хлебникова передать рукопись «Досок судьбы» для печати ее отдельной брошюрой. Получив от поэта тетрадь, он тщательно переписывает, выборматывая выкладки, так помогая себе языком распробовать эту странную смесь законов чисел и тайного знания хуруфитов, озаренных мистическим смыслом букв и слов. Буквы в труде Хлебникова наделены моралью, геометрией, разумом. Абих несет рукопись в типографию и украдкой показывает метранпажу. Тот пролистывает тетрадь и говорит: «Кассы бедны шрифтами, у нас не хватит цифр даже для одной страницы».
Двадцать вторая сцена. Эхсан Улла-Хан мобилизует все революционные силы для прорыва к Тегерану. Заседание штаба назначено на берегу моря в селении Шахсевар. Курды и пехота продвигаются меж рисовых полей и садов, в то время как отряд дженгелийцев и сам штаб, в состав которого входят и «русские дервиши», перебираются в Шахсевар морем на транспорте «Роза Люксембург», бывшем нефтеналивном пароходе Нобелей «Зороастр», оснащенном шестидюймовой артиллерией. Доброковский раз за разом обыгрывает дженгелийцев в карты, один партизан проигрался почти догола. После каждой партии Хлебников жадно надевает на себя то, что проиграл бедолага.
Двадцать третья сцена. Идет совещание штаба. Штабные работники голышом лежат на песке, головами друг к другу, составляя многолучевую звезду. Солнце в яростном зените, легкий ветерок доносит нагретое дыханье померанцевых рощ.
Д о б р о к о в с к и й. Велимир, прочитай что-нибудь… ты был на днях у хана…
Х л е б н и к о в встает – голый, мосластый, с выпирающими из костного строя ключицами, опускает голову и скрывается за волосами.
Х л е б н и к о в. Хан нюхал розу, зарывшись носом, как шмель. Говорил: «Россия главная, Азия в ногах у России. Толстой – русский дервиш! Зардешт – персидский дервиш!» Сагиб пьянел от розы, белый и босой, он смотрел на горы, на крыльцо, заваленное коврами и оружием. Сын хана лежал рядом, слуга чесал ему пятки, а тот хохотал и целился попасть ногой слуге в лицо…
Д о б р о к о в с к и й. Велимир учил ханского сына. Мы тоже должны побывать у хана в гостях, у него все крестьяне в кабале.
Двадцать четвертая сцена. Штаб Персармии в гостях у хана. Хан одет в праздничный костюм. Роскошное угощение, вино и водка. Разгоряченный Доброковский агитирует хана отдать землю крестьянам, а самому пойти в дженгель воевать. Наконец Доброковский не выдерживает, хватает блюдо с подливой и надевает его хану на голову.
Д о б р о к о в с к и й (выхватывая маузер). Скотина, ешь всё, хоть подавись, вот, пулей подавись…
Красноармейцы успокаивают Доброковского и утешают перепуганного хана, убеждая, что бывший мичман и художник – мирный человек, друг цветов и птиц.
Двадцать пятая сцена. Эхсан Улла-Хан разбит, Персармия отступает. Босой, в истерзанной рубахе и штанах без одной штанины Хлебников идет вдоль берега моря от деревни к деревне. Везде его кормят, везде привечают.
Отряд идет вдоль моря. Вдруг красноармейцы видят, что на отмели стоит по пояс в море человек и смотрит в дымчатую даль.
К о м а н д и р (придерживает коня). Смотри-ка, ведь это наш блаженный.
Х л е б н и к о в (медленно выходит из моря). А где Худога? Где Абих? Буква «к» – в самом деле зловещая буква. Курды грабят крестьян, Колчак, Каледин… А «р» – означает черту, раздел: рука, резец, равнина, риска, рвать, река…
К о м а н д и р. Хлебников, стойте здесь. Скоро сюда подойдет отряд. И впредь приказываю от него не отставать и вперед не забегать.
Хлебников садится на песок, лицом к морю; мы видим его худющую спину и взлохмаченный затылок.
Двадцать шестая сцена. Хлебников вместе с Абихом в гостях у Вячеслава Иванова. Вячеслав возвышенно говорит об исламской мистике, говорит о мехди.
В я ч е с л а в И в а н о в (возвышенно). Как знать, может быть, вы, Велимир, и станете тем ангелом, который вострубит о конце времен.
Х л е б н и к о в (горячим шепотом). Я напишу поэму «Труба мехди».
Лидия поднимает голову от листа. Абих достает блокнот и что-то быстро записывает.
А б и х (про себя, продолжая черкать в блокноте). Так вот откуда у него весь этот персидский пафос. Только понимает ли он опасность самопровозглашения? Ну может шептать об этом бабочкам, жукам, птицам, обмолвиться где-нибудь в дневнике, но довериться персам? Преследовать полное отрешение от себя ради мира. Значит, Председатель земного шара – это всерьез. Так вот какой ветер влечет его в Персию… Ибо только в Персии сейчас ждут мессию, нигде больше. Большевики отрицают Бога на корню, им и не заикнешься. Остальной мир единственное на что может рассчитывать – на мировую революцию. А в глубоко религиозной Персии мысль о революции неотделима от мысли о Спасении. Что ж, мы ему поможем. Значит, скрытый имам. Значит, Сахиб-аз-заман. Что ж, здравствуй, Господин времени!
