Яна Розова - Юбилей смерти
А вскоре я узнала еще кое-что.
В комнате бабушки стоял большой письменный стол, скорее, даже бюро – настоящий антиквариат конца позапрошлого века. Папа всегда хотел этот стол себе, но бабуля не отдавала. В разгар поминок отец сообразил, что пришло время осуществить мечту и громко распорядился: «Лена, освободи стол, я заберу!». Сидевшие вокруг поминального стола гости переглянулись с осуждением: дескать, едва сын мать похоронил, а уже имущество растаскивает! Папа этого даже не заметил.
Вечером, перемыв посуду, я уже не нашла сил на стол. Занялась им с утра. Бюро оказалось набито разным барахлом под завязку: какие-то бумажки, фото неизвестных людей пятидесятилетней давности, открытки, письма. Разглядывая находки, я представила бабулину судьбу. Девушка из глубокой деревни с ранней юности мечтала стать большим человеком – библиотекарем. Приехала в город и добилась своего, но потеряла уважение ко всему человечеству, разглядев с высоты своего положения всю людскую низость. И после не оставалось ничего иного, как только клеймить скверну со всем остервенением, возносясь в синеву своей избранности. Жалким человеком была моя бабуля, пусть земля ей будет пухом!
Основательно надышавшись пылью, я добралась до нижнего ящика правой тумбы стола и в самой его глубине нашла старый целлофановый пакет с тремя видеокассетами, подписанными незнакомым мне почерком: «Селена». Я догадалась, что мое имя написала мама, потому что только она называла меня так, а для бабушки, папы и всех остальных я стала Леной.
Кассеты хотелось посмотреть, но видеомагнитофон наш давно сломался, после чего перекочевал на помойку. Зато у меня имелся один знакомый, который несколько лет назад подрабатывал оцифровкой аналоговых записей. У него уж точно был видик.
Неважны все подробности – кто этот мой знакомый, как я договорилась посмотреть кассеты, куда приехала. Важно то, что я увидела.
На записе с самой поздней датой мама снимает, как я, полугодовалая, красиво лежу в кроватке и пускаю слюни. Мама тихо говорит: «Моя доченька, моя песенка, моя сказочка…», и я – на экране монитора и в реале – сжимаюсь от счастья, улыбаюсь, лупаю глазами.
Входит папа – камера охватывает его быстрым раздраженным взглядом. Мама кладет аппарат на полку, забыв выключить. Папа чуть подшофе, высокомерно-ласковый, противный. Мама, находясь еще за кадром, говорит: «Очень здорово, что ты пришел! Как твоя личная жизнь?». Он смеется: «Отвяжись!». Она продолжает: «Твоя мать открыла мне глаза – ты встречаешься с этой бабой, с которой работаешь!». Отец смеется еще громче. Может, если бы он был трезвый, то промолчал бы, но сейчас ему весело. «Ага, – говорит он. – У меня есть кое-какие отношения, я же мужчина!». Мама заплакала, так жалобно, так горестно, что мне захотелось убить отца. Потом я увидела ее – расплывшаяся фигура в трикотажном спортивном костюме склонилась над детской кроваткой и выпрямилась с малышом в руках. «Ты куда?», – спросил папа. «Погуляю. Ребенку надо два часа в день проводить на воздухе». На это он ответил: «Вот дура!».
Тогда я все поняла – это мой папаша изменил маме, и она ушла от него. С тех пор я стала презирать отца.
Дима Чудай. Убийца матери
Дима сидел за рулем своей девятки уже больше часа. Ждал и ждал, подавляя чувство тревоги. Пытался убедить себя, что все просто отлично: наконец-то он разберется с этой стервой, погубившей его отца и мать!
И все-таки его душила тревога.
В детстве, пока папа был жив, любовь Димы к матери имела болезненный характер, потому что Дима никогда точно не знал, как мама посмотрит на него через секунду – с любовью или равнодушно. Он чувствовал, что временами даже раздражает ее, но не понимал, чем.
Мама часто болела – лежала на кровати в темной спальне, плакала и не могла пошевелиться. Папа говорил: это нервное, царевич Дмитрий, маму нельзя расстраивать, маме нельзя волноваться. Почему-то папа называл Диму «царевичем».
Ради маминого выздоровления Дима старался вести себя правильно, даже думать правильно, и тогда мама поправлялась. Только, наверное, Дима что-то делал не так, потому что через некоторое время мама заболевала снова – падала как подкошенная и оставалась лежать.
Если это случалось, папа увозил маму в больницу. К Диме приходила папина мама, бабушка Зося – покормить, присмотреть, погулять. И все последующие дни до возвращения мамы домой Дима с ужасом ждал, что позвонит папа и скажет: мама больше никогда не сможет ходить и останется в больнице. От предчувствия беды Диме становилось больно дышать.
Но каждый раз мама возвращалась домой. Входила сияющая, добрая, обнимала Диму. В последующие несколько дней разрешалось играть с ней, болтать, сидеть у нее на руках – период неземного счастья! Но неизбежно наступал момент, когда она начинала понемногу отстраняться. Сначала переставала слышать Диму, а вскоре и видеть, уходила в свой внутренний мир, оставляя сыну, мужу и остальным только свою пустую оболочку. Впрочем, оболочка мамы имела свой собственный, очень даже неприятный характер: она часто раздражалась, плакала, бормотала угрозы, затевала бойкоты или долгие выяснения отношений с отцом. Рано или поздно все заканчивалось падением мамы на пол и параличом. К счастью – всегда в присутствие отца.
Иногда мама покидала свою внешнюю форму очень медленно, месяцами, а то и годами. А иногда – она оказывалась в постели, беспомощной и неподвижной уже через неделю. И снова Дима старался изо всех сил не расстраивать маму, но ничего не получалось, и он мучился от чувства вины. Мучения оказались невыносимыми, тогда он стал делить их с папой или бабушкой – они тоже ведут себя плохо! Интуитивно Дима догадывался, что мать отца с трудом скрывала неприязнь к невестке, а папа, заботившийся о больной со всем возможным вниманием, не любил ее по-настоящему.
Дима жалел маму еще и потому, что она была сиротой – он не представлял себе жизнь без родителей.
Дима учился в первом классе, когда в один снежный день за ним в школу пришла бабушка Зося. Дима не заметил в ней ничего особенного, а ведь именно в тот день ее сын погиб в аварии.
Бабушка сказала Диме, что его папа умер, а мама лежит в больнице. С тех пор и до самой смерти бабушки Дима оставался с ней, строгой и суховатой женщиной, не баловавшей внука, но сумевшей дать ему очень много настоящей родительской заботы.
В год смерти отца бабушка увезла Диму на свою родину в польский город Познань, откуда уехала в огромный коммунистический СССР тридцать семь лет назад, учиться в медицинском институте. На третьем курсе медвуза она влюбилась в парня из Мордовии Диму Чудая (дедушку и полного тезку своего внука), вышла за него замуж. По распределению Чудая отправили в маленькой городишко Гродин, построенный при химическом заводе, Зося поехала с ним.
В Польше Дима оказался полностью оторван от прошлого. Он догадывался, что в первое время после возвращения бабушки Зоси на родину, события ее жизни активно обсуждалась родственниками и друзьями, но все они говорили по-польски, и Дима не понимал ни слова. Сама бабушка не любила вспоминать о том, что произошло с сыном. А его жены словно и вовсе на свете не было. Дима не хотел расстраивать ее вопросами и разговор о родителях не заводил, но подавленный интерес рос в нем, постепенно превращаясь в ключевую тему его существования.
Он часто думал о том, жива ли его мать, может ли ходить, лежит ли в больнице и кто о ней заботится. Нарисованные воображением картины заставляли безумно страдать, что он скрывал. Неудивительно, что Дима вырос замкнутым, сдержанным юношей, строгим к себе и окружающим, тщательно хранящим свои чувства от чужого взгляда.
Год назад бабушка Зося умерла от инфаркта, и тогда Дима вернулся в Россию – он хотел домой, в свой город, на свои улицы, туда, где оставалась его беспомощная, одинокая мать. Он точно знал, что мама ждет его, хоть и не знал о ней ровным счетом ничего.
Приехав в Гродин, Дима начал с поисков больницы, в которой должна лежать мама. Он ходил в министерство здравоохранения области, в архив. Месяц за месяцем пытался найти следы маминого существования, но находил только равнодушных людей, отмахивающихся от настырного парня. Постепенно Дима погружался в отчаяние.
Все это происходило попутно с вполне успешным процессом адаптации – Дима неплохо шарил в веб-дизайне, а в Гродине ощущался дефицит специалистов в этой области. Всего за год Дима сумел найти свою профессиональную нишу и стал обживаться в родном городе.
В один прекрасный день все переменилось. В почтовом ящике обнаружилось извещение на бандероль, отправленную из Гродина от имени неизвестного Диме человека – Василия Семеновича Нестерова. Дима знал – девичья фамилия его матери была Нестерова. Он задрожал от предчувствия раскрытия тайны.
