Инна Харитонова - Все могу (сборник)
Марина и Сергей Петрович засмеялись.
– Нет, серьезно, – приставал начальник.
– Поеду на стройку. Ядерная электростанция есть, а термоядерной пока не построили.
– Цепочка радиоактивного распада похожа на тебя – столь же непредсказуема. Марин, оставим шутки школоло. Надо пострадать за искусство.
– Можно завтра? Сегодня я счастливая.
– Я сегодня не такой, как вчера. Можно и завтра. Договорились. Завтра ты заходишь, я излагаю тебе суть дела.
– Путаешь карты, Серега! – Вот это уже была наглость. Сергей Петрович удивился. Даже поморщился. Но на первый раз простил.
Из кабинета они вышли вместе. Марина на полпути отстала:
– А мне сюда, – и толкнула дверь с табличкой «отдел преступности».
Как и всегда, здесь было накурено. Мужчины сидели в дыму и в застолье. Марину никто не заметил, говорили о своем:
– Ну, в общем, она все снимает, там все в цветах…
Раздалось дружное мужское ржание.
– И я говорю: «Ты как хочешь, но я эту клумбу трахать не буду».
Марина смутилась, специально громыхнула стулом. Мужчины обернулись.
– Заходи, Марин. Заходи. Сто лет тебя не было. На вот, пельмени, закуси.
– Откуда пельмени?
– Из чайника.
Марина села, стала есть. Ей тут были искренне рады, и, что важно, никто ее не жалел. Она вместе с коллегами пила, веселилась. Водка лилась из заварочного чайника, колбаса резалась банковской карточкой, за окном собирались на смену проститутки, и мужики, перевесившись из окна, привычно здоровались с ними. Их не объединял досуг, лишь некоторая общность профессий. Во всем этом вертепе Марине было впервые хорошо. Она поняла, что вернулась на радары жизни. Все было по-прежнему, только без Леши.
Настя возилась с детьми.
Сергей Петрович выбирал себе новый галстук и покупал сигары.
Коля ночевал у любовницы.
Марина ела пельмени руками.
Индира качала Эсму.
Мама Марины смотрела ток-шоу.
Только не было Леши.
Марина в этот вечер вступила в очень близкие отношения с алкоголем. Из редакции вышли уже ближе к полуночи. Почему-то Марина показывала всем инсценировку стиха:
Тики-тики,
Тики-таки,
Ходят в нашей
Речке раки,
Ходят задом наперед,
Ищут раки
В речке брод.
Марина развернулась для большей наглядности, пошла задом наперед, пока не споткнулась от столкновения с преградой. Что-то белое капало ей на туфли. Марина подняла глаза и сначала увидела одноразовый стакан с логотипом сети фастфуда и только потом лицо мужчины. Оно ничего не выражало. Абсолютно. Космическую пустоту. Безразличие. Марина извинилась и опять посмотрела на мужчину. Даже в состоянии близком к невесомости Марина поняла, что знает его. Это Вадим.
– Здравствуй, Марина. – Он начал говорить первым.
Марина не могла ничего сказать. Многократно кивала.
– Ты работаешь здесь? А я живу вон в том доме. – Вадим показал на соседний дом. – Тот балкон с засохшими цветами. – Он обвел объединяющим жестом двор редакции. – В ночное время это стоянка нашего подъезда.
Марина даже не посмотрела в ту сторону, куда показывал Вадим, а он показывал на окно, в которое так любила смотреть Марина, в котором девочка играла на фортепиано.
– Марин, ты идешь? Пойдем, поздно, – звали Марину коллеги.
И тут до Марины дошло, она поймала взглядом место, куда показал Вадим, и поняла, что это ТА квартира, ТА, в которой была большая беда.
Марина сожмурилась, как от яркого света.
– Мне пора, – сказала Марина Вадиму вдруг совершенно трезвым голосом и опустила глаза.
Вадим кивнул. Совершенно беспомощно, как-то по-детски.
Марина быстро пошла, догоняя коллег. Вадим, постояв немного, почти бегом кинулся ее догонять. Взял за руку. Она не сопротивлялась.
– Постой. Послушай. Я такое же барахло, как все. В каждом человеке половина хорошего, половина плохого. Здесь важно, какие микроны перевесят и что определит человеческую сущность. Я не всегда жил правильно. Но я старался. Видимо, старался плохо. Я не сберег свою семью. Мне надо было заласкать ее, залюбить, ценить. Но я все потерял. Потерял жену и ребенка. Я до сих пор по привычке покупаю дочке коктейль после работы. Но я не сошел с ума!
– Я знаю, – согласилась Марина и освободила свою руку из руки Вадима, собралась уходить.
Вадим остановил ее:
– Очень трудно полюбить, любить, но я смог… Там, помнишь, ты смотрела на небо, а я еще ничего не знал, но знал, что уже люблю.
Марина повернулась к Вадиму и заплакала. Сделала шаг в сторону.
– Не надо больше никуда идти. Остановись. Не уходи. – Вадим взял за руку.
Как красиво и просто – белые шторы. Марина лежала на шезлонге, стоящем среди веранды, и смотрела на море. Полотна, призывающие защищать от ветра, боролись в танце джайв, пропуская к Марине и ветер, и солнце, и новую жизнь. В животе Марины бился ребенок. Долгожданный для обоих будущих родителей. Вадим взял отпуск и всегда был рядом. Не было только Леши. Не было только семьи Вадима. И Марина точно не хотела знать почему.
Особые обстоятельства
1
Еще не начало темнеть, но скорое приближение вечера в пионерском лагере уже чувствовалось. Без конца хлопали двери мальчишеских палат, плотно были закрыты девчачьи спальни, на улице пробовали музыкальный усилитель. «Раз. Раз. Проверка. Раз. Два. Три. Как слышно?» На маленькой электрической плитке жарилась картошка. Из эмалированной миски свисала, путаясь между собой, черешня.
Левой рукой, держа на уровне лица зеркало, правой Татьяна не глядя выдергивала из миски черешню, вместе с ножкой подносила ко рту, кусала и тут же, не отводя от лица зеркало, плевала в кулак косточку; тут же двумя пальцами хваталась за косметический пинцет. Собиралась вожатая Таня на дискотеку. А ее подруга и соседка – воспитательница Ира – намеревалась принять второй ужин. Картошку брали в столовой уже почищенную, мелко резали и жарили на куске сала. Делали и салат из рыночного сладкого перца, помидоров, укропа. Ужин выходил не сытный, но очень домашний. Продуктовый дух вылетал из вожатской комнаты на этаж, пионеры облизывались и шли доставать из-под подушек куски серого солдатского хлеба, вынесенные с лагерного обеда и обильно посыпанные солью. Каждый занимался своим делом.
Не первый год оформлялись подруги вместе на один отряд. Знали, как поставить дисциплину, – обе были строги. Татьяна также отличалась излишней ироничностью, алеющей на фоне Ириной меланхолии. Главной же заботой последней было покушать и поспать в тихий час. Несмотря на крымскую неразлучность, московской постоянной дружбы у них как-то не выходило. Огромный город стоял преградой на пути непрерывного общения. Таня работала логопедом в спецшколе. Ира преподавала в обычной начальной общеобразовательной.
Особой увлеченности педагогикой подруги не обнаруживали, хотя и работали добросовестно, время от времени делая скромные воспитательные успехи и получая за них не менее скромные премии. Летние каникулы вообще не требовали особых усилий в работе. Единственное, что заставляло педагогов всегда быть начеку, – это море, разливающее к ногам теплую негу и постоянный источник опасности. Купание проводилось по всем инструкциям. Дети пересчитывались на берегу, снимали обувь, подтягивали трусы и по свистку кидались навстречу воде. У буя их уже караулили попеременно меняющиеся воспитатели.
Жаркая южная, пусть и лагерная жизнь располагала к курортным романам. Вблизи моря значимость работы обесценивалась, отходила на второй план, оставалась обязанностью и где-то повинностью. А хозяйки четыреста десятой комнаты ждали от лета сюрпризов, страсти и любви. Последней из года в год явно недоставало, хотя поклонники у подруг были. У Ирины ярый хозяйственник из управления лечебно-оздоровительными учреждениями области. По хозяйственно-продовольственному статусу радовал он подруг то вяленой рыбкой, то массандрой, то московским белым батоном, золотистым и чуть затвердевшим, то простой хлебной соломкой, несладкой и безвкусной, часто пережаренной. Татьянин ухажер Паша щедротами не баловал вовсе. Не с чего было. Лишь изредка приносил он здоровых полуживых крабов, вроде как на потеху, и отпускал их в «свободное плавание» на гранитную крошку балкона. Оттуда крабы падали в кусты роз, где за ночь пожирались голодными улитками. Иные лежали в углу балкона, на специально устроенной кучке песка, в тени сушившихся трусов и лифчиков, и постепенно тухли на жаре.
Крабовая слабость Паши легко объяснялась подругами его тупоумием, присущим, как им казалось, всем боксерам. «Ему там мозги все выбили, ни одной целой извилины не осталось». Все знали, что в московской жизни был Паша не слишком удачливым боксером, звезд с неба не хватал и только своим весом одолевал избранных соперников. Как и неважный спортсмен, стал Паша еще более неважным вожатым. Нечуткий к детям, особенно к кисейным и жидкотелым девочкам, Паша слыл безынициативным и малоавторитетным педагогом. Чего нельзя было сказать про Пашу-кавалера, которого исключительно как мужчину, а не как коллегу оценивали молодые сотрудницы лагеря. Правда, старались они зря. Чуть ли не на первой дискотеке боксер-неудачник выбрал себе в пару Татьяну – время лагерный педсостав предпочитал зря не тратить – и валко шел по маршруту, конечным пунктом которого значился пылкий и быстрый роман. Преодолеть этот путь Таня ему не мешала, но и особо не помогала. Ежедневно приближала она Пашу на шаг и тут же удаляла на два. Так и развлекалась.
