Инна Харитонова - Все могу (сборник)
Совершая малоувлекательную поездку с работы домой, Таня сквозь окна сонного трамвая видела свое незавидное положение, тяготилась им, но ничего не могла поделать. То чувство, которое любовью было назвать трудно, все же не давало покоя, билось в ней агонией и констатировало все большее отдаление. Именно с этим чувством приехала она в солнечный пряный Крым, где никаких «любвей» не ждала, но все-таки получила.
Паша был другим. Он охотно распахивал перед Таней душу, наизнанку выворачивал воспоминания, вываливал многосложные монологи про себя, про других и про все на свете, чем укрепил в Тане понимание: «Дурак. Но милый». Как когда-то хороший Женя, милый Паша медленно заслуживал скудного Таниного внимания, а стал героем внезапно и от того бесповоротно. Благодарить за такую манну ему следовало маленькую девочку.
Помимо детей, вместившихся в один отряд, приходилось Тане заботиться и еще об одном ребенке. Забота эта была особого рода. Она исключала всякое проявление грубости, диктата, а питалась нежностью, которую, как мнилось Тане, выбить из нее было сложно. Как бы там ни случалось, но Таня мирилась с постоянным и зачастую навязчивым присутствием дочки подруги в их вожатской комнате. Девочка казалась вредной, порой жадной и хитрой. Часто менялась, резко превращаясь в ласкового и доброго ребенка, чем окончательно сбивала с толку Татьяну. Длинная, худая и будто бы прозрачная, Аня в пионерском лагере особыми друзьями не обзавелась, но общалась с радостью со всеми, не исключая и педагогического состава. Очень любила хрустящую соломку, питала к ней неописуемую страсть. Обломки соломки находили у нее под подушкой, в трусах и даже в полосатых коротеньких носочках. Гольфы Аня не носила, ее мать считала, что гольфы зрительно искривляют ноги.
Уже третий день болело у Ани ухо. Высокая температура крутила девочку по пружинной кровати и равняла со всеми остальными. Беспамятство, бред, сильный жар вынуждал идти в изолятор. Но подруги медлили, понимая, что ребенка вот так сразу лишат лета, определив в душный мешок стационара на неделю-другую, и пробовали лечить сами. Когда Аня, почти справившись с жаром, стала вроде бы здоровой, обнаружилась ее частичная глухота и повергающее в шок спокойствие. На тоненькой подстилке поодаль от всех детей лежала она спиной к солнышку, читала про Хоттабыча. Худое тельце всей своей сколиозной стрункой выражало покорность к невиданной болезни. На время решили, что Аня, до сего задиристая и живая, сейчас просто-напросто притворяется. Оказалось, ошиблись.
Что Аня напрочь глухая, Таня поняла, поманив девочку конфетой, а та даже не повернулась. Каждый вечер приходила Аня в вожатскую за своей порцией соломки и забавных игр с Пашей. Акробатические их игры не внушали доверия, но за все последнее время девочка лишь тогда радовалась и заливалась глухим смехом, когда крутили ее боксерские руки, швыряли под потолок, ловили, сгибали, трясли и снова подбрасывали. Как раз при очередном пируэте вывалились из Аниного уха останки бывшего когда-то жуком-пожарником насекомого. Прямо на байковом покрывале чернели окутанные ушной серой, водой и остатками борного спирта загогулины. Аня вдруг прослышала и сама, привыкнув уже к вынужденной своей глухоте, обрадовалась. Педагоги акцентировать внимание на жуке, невесть как залетевшем в детское лопоухое ушко, не стали, спасая ребенка от дальнейшего ужаса перед насекомыми, но сами молча переглянулись. Паше же достался поощрительный и долгожданный Танин поцелуй, к которому позже, во время тихого часа в пустой детской палате, прибавилась и страстная сиеста. Пружинная кровать надрывалась на все лады, в огромных незашторенных окнах вздымались вверх и вниз стройные ряды кипарисов, эхом по шестиместному пространству комнаты разлетались Танины охи и, вторя им, гудели Пашины ахи, а за стенкой мирно почивали мальчики, к которым через балкон, дабы выкрасть клетку с голубями, проворно перелезали бесстыжие девочки.
День отъезда всегда выдавался суетным. Хотя и вещи были давно упакованы, но надо было собрать детей, их вещи, купить фруктов и, главное, ничего не забыть. Так уж сложилось, что Ира и Таня увозили из лагеря больше, чем привозили. Быт их, устроенный лучше других, требовал все больших пополнений. Кроме положенных двух кроватей, тумбочек и шкафа, умудрялись они раздобыть кресло плетеное для балкона, кресло обычное для комнаты, электрическую плитку для жарки картошки, лучшие шторы из красного уголка и даже тюль, который и вовсе не был положен. Не бедствовали они и в остальном. Еще вначале собирали они лагерное приданое из вафельных полотенец, не сданных в прачечную простыней и наволочек, аккуратно складывая его в темный угол шкафа. Со временем прибавлялись к этому куцые подушки, из которых, в расчете одна к пяти, уже в Москве шилась отличная перина, и широкие украинские шторы с тоненькими редкими полосками. Шторы отлично годились для кухни. «Скромненько, но со вкусом». О том, что у них всего по одной кухне, а за все лагерные годы штор всех цветов и размеров собрано немало, подруги не думали.
Именно из-за подушек чуть не случился однажды большой скандал. Выпавшие из огромного пакета прямо под ноги начальнику лагеря, сияли они на вокзальном перроне своими щедро проштампованными боками. Начальник добро свое узнал, а Ира, одновременно теребя пальцами все пуговицы блузки, все же расстегнула верхнюю. Начальственные глаза прогулялись вверх от вокзального асфальта и, описав окружность ровно по пуговице, застыли в дыре декольте. Инцидент был исчерпан окончательно уже в купе где-то между Саки и Джанкоем, и скандала не получилось, а вышло еще большее уважение и педагогический авторитет. Лагерное добро составляло одну, чуть ли не следующую после оздоровительной, цель поездки к морю. Много давала и чемоданная проверка, которой с удовольствием занималась небрезгливая и прямая Ира.
Детские чемоданы перед отъездом были так же полны, как и по прибытии, но место съеденных еще в первую неделю печений и конфет заняли камешки, ракушки, шишки, гладкие булыжники и вся та дребедень, которая так дорога детскому сердцу. Чемоданные крышки, не желавшие сливаться в одно целое с замками, дулись парусами. Сами чемоданы, зияя искривленными пастями, осклабились в злых усмешках, а Ира медленно переходила из палаты в палату, и на полу вырастали две горки. В левой лежали камешки, ветки и прочие скудные дары степи, правая же состояла целиком из остатков предметов личной гигиены. Дорогие обмылки, остатки недешевых шампуней – все это, по словам Иры, избавляло детей от тесноты чемоданного пространства. Дети ей верили. Некоторые иногда просили вместо той или иной баночки получить обратно глянцевый серый камешек, тот, что с продольными полосочками и черными крапинками. Ира разрешала. Родители всегда оставались довольны.
Если Ира чемоданы инспектировала, то Таня обязана была их после закрывать. Прыгая, как коза, она сначала приминала вещи, потом, ловко наклонясь, по-обезьяньи просунув руки, дергала молнию замка. За этим захватывающим занятием застал ее Паша. «Прощаться пришел», – решила она. Одетый во все городское, Паша выглядел франтовато. То ли просто причесанные, то ли специально уложенные волосы создавали видимость прически. Таня же, наученная Ирой, переодевалась в приличное уже возле Москвы. Надев марлевый костюм с толстыми слонами по подолу, она медленно расправляла складки, выпуская животных из мнущихся дебрей. Потом доставала из необъятной косметички пудру, румяна, карандаши и умело красилась, отводя каждому предмету косметики строгое время регламента. В итоге получалось искусно подчеркнутое лицо, с наведенными ресницами и пухлыми малиновыми губами.
Когда тупое вглядывание в окно приобретало смысл, мимо начали проноситься платформы со знакомыми названиями, а вдалеке замаячили родные места, маленькая Аня пискнула: «Павйик идет». Проведя три месяца с логопедом, девочка так и не избавилась от своего дефекта речи. За все время суточного пути Паша пришел к ним впервые. Таня задержку восприняла как руководство к дальнейшему бездействию в отношениях.
Под любопытными детскими взглядами путного прощания не получилось. Паша молчал, Таня вздыхала, думала, что неловко ему с ней объясняться, но не горевала. В Москве ждал лыжник.
В который раз тишину нарушила Аня: «Дядя Паша, а когда у Тани майенький будет?» – и тут же получила крутой поджопник, задав по материным меркам недетский вопрос. Паша ушел, когда замаячил Курский вокзал. Ира распихивала по карманам остатки печенья, рассовывала по пустым местам пайковые батоны колбасы, Таня, сильно щурясь, пыталась угадать во встречающих спортивную фигуру Стаса, а в Аниных стоптанных за сезон красных сандалиях бился ручейком мелкий крымский песок. Кончалось лето.
3
«Маленький», по самым скромным подсчетам, мог появиться у Тани через семь месяцев, и новость эта ее отнюдь не обрадовала. Таня считала себя в делах такого рода весьма компетентной и все никак не могла понять, как это все так получилось. Ясного ответа на свой риторический вопрос она не получала. Выходило все водевильным образом, несерьезно и неправильно, суетливо, мерзко и гадко, не так, как она себе мечтала.
