Олег Северюхин - Я вас поглажу мягкой лапой

Поезд.
Ночь.
Лунная дорожка
В коридоре.
У окна
Стоит она.
Одна.
Сигарета в зубах.
90х60х100.
На высоких каблуках.
Курите?
Нет.
Но целуюсь,
Да!
Всегда и везде.
Смело.
Смелость
Берет города,
Идите сюда.
Нет,
Лучше ты ко мне.
Что ж,
И это по мне.
На губах
Вкус табака.
Пепельница.
Ничего.
Слюбится,
Стерпится.
Вы знаете,
Как ходят сейчас поезда?
Да-да,
Да-да-да,
Да-да-да-да-…
Да-да,
Да!!!

Утро.
Прощание.
Деловое.
Обмен визитками.
Поклонами.
Сигарета в рот.
На каблуках поворот.
Расступись народ!
90х60х100
Идет!

В руке
Визитка.
Три строчки:
ЖДУ!
90х60х100.
167 36 70.
И ниток клубок,
Не заблудился
Чтоб.

Вот идет красотка Сима,
За окном, как на экране,
Жизнь её промчалась мимо,
Как мелодия в рекламе.

Пролетела в детстве Сима
Мимо детской колыбели,
Проскочила тоже мимо,
Где песочек и качели.

И возлюбленный у Симы
С преогромнейшим букетом
Шёл к любимой как-то мимо,
Тоже парень был с приветом.

Подарил часы он Симе,
Стрелки шли куда попало,
И куда хотела Сима,
То везде и опоздала.

То она поедет в Харьков,
А приедет аж в Одессу,
В жизни множество зигзагов,
Их не вешают по весу.

На себя все смотрит Сима,
За стеклом, как на экране,
Чья-то жизнь промчалась мимо,
Люди, словно марсиане.

Он суши не ел,
Не любил харакири,
Упрямо писал иероглиф «четыре».

Он был самураем
Священного Солнца,
Но был не похож на простого японца.

Какие-то гены сыграли с ним шутку,
Ему снился ночью тонувший «Титаник»,
Он чистил сушеную длинную рыбку
И капал по капельке «Балтики» краник.

Он суши не ел,
Колотил в барабаны,
Хотел достучаться до ласковой мамы.

Он знал, что в Японии
Много японцев,
Но в Африке более жаркое солнце.

Прислал его папа, чтоб стать самураем
И племя хазбоев учить «бусидо»,
Чтоб Африка стала сакуровым раем
И люди смеялись не «после», а «до».

Он суши не ел,
Не подцепит их хаси,
Неловкие пальцы у плотника Васи.

Попал он по пьянке
В «Ниппон-ресторан»,
Хотел удивить его внучек Иван.

Я рыбу сырую лишь в армии жрал,
Был повар-вредитель из пленных японцев,
Потом батальон наш ночами не спал,
Все славил страну Восходящего Солнца.

Он суши не ел,
Не писался сонет
И было ему лишь четырнадцать лет.

Он пил «Актимель»,
Десять банок за день,
Сбежала от бедного мальчика тень.

И все же он суши кусочек поел,
И сразу увидел гору Фудзияму,
От рюмки сакэ он совсем окосел
И тихо упал в придорожную яму.

Мне с утра сегодня
Восемнадцать лет,
Я купил на Сходне
Старый пистолет.
Пистолет заряжен
Пулею одной,
Не пойдем в овражек
Пострелять с тобой.
Пистолет в кувшине
На столе стоит,
Вот он, матершинник,
Преотвратный тип.
Он мой злобный критик,
Он же и палач,
И всегда сердитый,
Плачь ему не плачь.
И не пьет он бражку,
И не пьет вино,
Кушает он кашку
И уже давно.
Он стоит в прихожей,
Ждет стихи мои,
Вижу я по роже,
Что плохи они.
Я пишу по пьяни
Только для друзей,
Уши мои вянут,
Стопочку налей.
Я всегда за бедных
Печку затоплю,
Завтра на обедню
Скинусь по рублю.
Дверцу я открою,
Кину туда стих,
Ветер уж не воет,
Что-то быстро стих.
Я не стал поэтом,
Не убрал рутину,
Только в мире этом
Вижу паутину.
Я в той паутине
Муха-цокотуха,
Словно на картине,
Кто бы мене слухал.
Мне бы человеком
Голову сложить,
Или же со смехом
Водку снова пить.
Вдруг раздался выстрел,
Что-то потекло,
То ли мое сердце,
То ль в окне стекло.

Считай, что ты меня прогнала,
Порвала нить, сожгла мосты,
За то, что мне все время мало
В тебе душевной красоты.

Ты словно дикая пантера
Идешь за мною по следам,
То с бандерильей, как тореро,
Гоняешь милых местных дам.

То, словно римский гладиатор,
Меня зовешь на смертный бой,
А я всего лишь император
И не справляюсь я с тобой.

Умерь себя и стань царицей,
Садись сюда, вот рядом трон,
И все, кто знает, удивится
Тому, что мирно мы живем.

Я не хочу быть командиром,
Собой командовать не дам,
Иди ко мне, в ночных мундирах
Тебе всегда я аз воздам.

Я в мир смотрю, валяясь на диване,
Не рвусь схватить чего-то про запас,
Коллега мой сидел всего лишь в ванне
И «эврикой» весь мир тогда потряс.

Мне не нужны из золота тарелки,
Пусть простенький фарфор, но с синевой,
Я не люблю под модное подделки
И дом мой маленький, но свой.

Я как свеча горю в своем шандале,
Могу мерцать, могу зажечь пожар,
Могу кружиться в вальсе в зале
И по натуре я – гусар.

В любом колодце добрый дух,
Общеньем долго обделенный,
Становится с годами очень глух,
Как и вода – чуть-чуть соленой.

В пустыне скука, как песок,
То как бархан или как буря,
Но каждый новый голосок
Хозяин встретит, балагуря.

И чтоб прохожий ни кричал,
Колодец чуть его изменит,
И только глупость сгоряча
У края встанет на колени.

От Урала на запад – Европа,
Проживает там умный народ,
Раза три до Москвы он к нам топал,
Возвращался ногами вперед.

Ох, обиделась эта Европа,
Что какой-то русак от сохи
Всю Европу пешочком протопал
И везде русский флаг водрузил.

Приглашали и мы европейцев,
Мол, царя у нас нет в голове,
Относились мы к ним компанейски,
Обрусели они в первый век.

Из Европы пришли коммунисты,
Красный флаг и кровавый террор,
«Марсельезу» играли горнисты,
Поднимая над жертвой топор.

Вот пришла и в Россию свобода,
Демократия вышла за край,
Вы пугаетесь нашего сброда,
Но у вас эмигрантам не рай.

Вам холодной войны не хватает,
Без войны вы никто и ничто,
Вас когда-то спасли в теплом мае
И не будем спасать ни за что.

Графоманов не садят на грядках
И не делают их в постелях,
Они пишут что-то в тетрадках,
У портретов стоят в галереях.

Все сверяют свое фото
С полотном Ильи Глазунова,
Может тот, непонятный кто-то
Это он, не сказавший слова

О капризах природушки русской,
О курильских огромных крабах,
О квартире чего-то узкой
И о наших отличных бабах.

Пусть завидуют с Запада маны,
Что у нас, где ни плюнь, там Пушкин,
И на каждом углу графоманы,
Что клепают стихи, как сушки.

Мы найдем вам любую рифму
Даже к слову такому – «чесать»,
Если курим, то только «Приму»
И поем мы про Родину-мать,

Что зовет нас со всеми на подвиг
И к штыку приравняет перо,
И в колонны построит нас по два,
И командовать будет Пьерро.

А известнее всех Буратино,
Деревянный пацан, хулиган,
Он не гонит для лохов картину
И не носит в кармане наган.

Графоманы сродни Глазуновым,
Пишут то, что не видно Богам,
И для них все является новым,
И все падает к вашим ногам.

Журавль танцует в поле тихо,
Не слышен шум его шагов
И только дева-журавлиха
Читает танец про любовь.

Поет душа в любовном вальсе
О рае с милым в шалаше
И о кольце на правом пальце,
И о квартире в камыше.

Он обещает быть стеною,
Любовником и мужем на века,
Ну, как не сдаться ей герою,
Не стать женою мужика?

А он воспитан джентльменом,
В крови манеры, этикет,
В любовных играх просто демон,
Других таких на свете нет.

Конечно, он не идеален,
Как каждый в мире человек,
Их не печатают в журнале,
Не обвиняют в колдовстве.

Журавль танцует в поле тихо,
Не слышен шум его шагов
И только дева-журавлиха
Читает танец про любовь.

Сидел в тени под старым кленом,
Вокруг текло времен теченье,
Узнали о войне с Наполеоном
И запись шла здесь в ополчение.

Себя писали местные крестьяне,
Для них Россия потом их полита,
И восхищались томные дворяне,
Собрала сто рублей элита.

А на плацу уездной гауптвахты
В строю стояли новобранцы,
У офицера голос хрипловатый:
Враги – французы-вольтерьянцы.

А вечером под кленами гулянье,
Оркестр брандвахты дул мазурку,
Мне клен отдал воспоминанья,
Как дед рассказывает внуку.

Деревья наши словно книги,
На их страницах пишут души,
Они по жизни драматурги
Их пьесы сердцем нужно слушать.