Владимир Романовский - Шустрый
– А что если я вызову вас на дуэль? – предложил он.
Сынок снова засмеялся. И сказал:
– Ну какая дуэль, господин Шустрый. Вы ведь не дворянин? А на дуэлях дерутся лишь с равными.
– Бывают исключения.
– Бывают, согласен. Что вы предпочитаете, шпагу или пистолет?
Со шпагами Шустрый не имел дела никогда, и знал при этом, что Сынок душегубству с помощью этого инструмента обучен с детства – все они, люди нежного происхождения, этому обучаются.
– Пистолет, – сказал он.
Сынок улыбнулся радужно, открыл ящик стола, и выволок оттуда пистолет работы необыкновенной, с красивой узорчатой ручкой. Шустрый поднялся со стула.
– Не беспокойтесь, – сказал Сынок. – Ничего страшного. Хочу вам кое-что продемонстрировать.
В руке у него появился кожаный мешочек с порохом. Порох посыпался в воронку, за ним последовала пуля, и несколькими движениями шомпола Сынок завершил приготовления. Всякий профессионал сразу узнает другого профессионала. Шустрый, следя за действиями Сынка, не увидел ни одного лишнего движения. Так сам Шустрый работал – рубанком, пилой, молотком. И кухонным ножом.
– Видите вон на той полке – сувенир от северо-восточных соседей? – спросил Сынок.
Шустрый пригляделся – шагов за двадцать, противоположная стена горницы. Действительно, полка, а на ней фаянсовая фигурка какой-то, черт ее знает, экзотической плясуньи.
– Маман любит очень, – объяснил Сынок. – Остатки сословных предрассудков.
Шустрый не понял, что такое сословные предрассудки.
Сынок взвел курок и выстрелил почти не целясь. Шустрый вздрогнул. Пуля разнесла фигурку в мелкую пыль.
– Вот такая будет у нас с вами дуэль, господин Шустрый, – предупредил Сынок. – Вы ведь и пистолет-то в руках не держали никогда, все больше мушкетом да штыком орудовали, не так ли.
– Хмм … – сказал Шустрый. – А что если я вас прямо здесь задушу, вот просто так?
Сынок улыбнулся Шустрому, как ребенку.
– Попробуйте.
Шустрый снова поднялся. Сынок не двинулся с места. Шустрый подошел к Сынку, делая вид, что расслаблен и развязен – так подходили его соплеменники-южане к негодяям, прикидывая, куда и как их бить. Шустрый был крепкий парень, драк не искал, но сам от драки не бегал, знал, что к чему в этом деле. Он сделал обманное движение и свалил Сынка правым ударом в ухо. То есть, он думал, что валит. На самом деле Сынок удар молниеносно блокировал, схватил Шустрого за горло, рванул на себя, и что-то такое с ним произвел, противоестественное – Шустрый и мигнуть не успел, как обнаружил, что согнут пополам, морда прижата к письменному столу, а правая рука завернута за спину. Вертлявый легкомысленный Сынок, оказалось, был ловок и обладал немалою силой.
– Ну вот и кончились ваши аргументы, господин Шустрый, – сказал за спиной Шустрого Сынок. – Подпишите бумагу. Это не только требование, но и дружеский совет. Поверьте мне.
Наконец прибежали на шум – дворовые и Барыня.
– Что здесь происходит? – закричала Барыня с порога. – Кто стрелял?
– Между мною и господином Шустрым конфликт произошед, – сказал Сынок, отпуская Шустрого. – Но он уже улажен, мутер, не изволь себя расстраивать и горячиться.
15. Диалог с совестью
Шустрый пошел не домой, а на сеновал. Там никого не оказалось. Некоторое время он лежал на сене, размышляя. Сунул руку в карман, вытащил ассигнации. Пятнадцать денариев.
Следовало упорствовать. Во-первых, нельзя верить всему, что говорит Сынок. Во-вторых, если бы жандармы его арестовали и повлекли к неведомой судьбе, и даже убили бы по дороге, до неведомости не доехав – он был бы чист перед Богом, совестью, Полянкой, Пацаном, и Малышкой. Полянка его выходила, а он ее предал. Он ничтожество.
А вдруг с жандармами приехал бы судья, и сказал бы, что Шустрый в своем праве?
Ох вряд ли. Дело не только в разности социального положения дворянина и ремесленника. и не только в том, что Шустрый на нелегальном положении – вполне может быть, что Сынок врёт, с него станется – но не в этом дело, не в этом! Он, Шустрый, действительно не венчан с Полянкой, и нет у него на нее никаких прав. Здесь, в этих весях, еще и нравы какие-то расхлябанные. На юге, где он родился, его бы за такое сожительство сами сельчане бы отвели к судье. Предварительно набив ему морду.
Надо было на ней жениться. Принять местную «правильную» веру, и жениться. Крест и алтарь – они везде крест и алтарь, и, как рассказывали ему в детстве, даже иные короли крестятся повторно, чтобы население не раздражать, как знаменитый Анри Кятр, к примеру.
Прошлого не вернуть, о повторном крещении нужно было думать раньше. Нужно что-то делать прямо сейчас. Что делать, амичи? А?
Эх! Шустрый поднял глаза к потолку и покраснел.
Ну? – спросила у него его совесть.
Надо бы помолиться, сказал он ей. Попросить прощения у Всевышнего.
Нельзя, сказала совесть.
Почему, спросил он.
Стыдно, сказала совесть.
Стыдно просить прощения у Бога? Умолять нижайше о прощении? Ползать, причитать – пожалуйста, прости меня? Стыдно?
Да, стыдно, сказала совесть. Ужас как стыдно. Что ты наделал, Шустрый, дружок мой, что сотворил! Беззащитную женщину продал, судьбу ее дальнейшую оценил в две недели работы своей у Ресторатора. Пятнадцать денариев. Где ж это видано.
На пятнадцать денариев много можно купить, возразил Шустрый, плавая в вязком стыде.
Да, много, саркастически сказала совесть. На половинку денария серебром тоже много всякого можно купить. Жила себе женщина, жила. Зла особого никому не делала, сына неблагодарного растила, тут являешься ты, брюхатишь ее, а потом продаешь. Дочь без материнской ласки оставляешь, сына без материнской оплеухи. Увезут ее, а ты пойдешь искать кормилицу.
Я ничего не мог поделать, возразил Шустрый. Так вышло. Нет, ну правда – вышло так. Что я мог сделать? Ничего я не мог сделать.
Ты уверен, спросила совесть.
Нет. Но хотелось бы обратиться к Всевышнему.
Стыдно, сказала совесть.
Но что-то нужно делать прямо сейчас. Что-то такое, чтобы не было стыдно перед Ним. Прямо сейчас.
Сейчас надо идти домой. Не ждать тут на сеновале любовницу, а идти домой.
А дома что?
Он представил себе Полянку. Полянка как Полянка. Он представил себе Малышку. Малышку жалко. Заберут Полянку, придется Малышку одному растить. С помощью Пацана. Он представил себе Пацана, и ему стало не по себе. Он вдруг понял, что не сможет смотреть Пацану в глаза. Можно все свалить на подлых вышестоящих, на Сынка, на Барыню – Пацан бы поверил, и стал бы вместе с Шустрым сокрушаться, и тогда Шустрому пришлось бы – черт его знает, застрелиться, что ли? Украсть у Сынка его дурацкий пистолет, и застрелиться, как подобает солдату, у которого нет другого выхода.
То есть, струсить. То есть, отвести глаза – не смотреть. Но куда их отведешь, если Бог – везде? Куда ни посмотри, от Его взгляда не убежишь. Если даже Пацану не можешь в глаза смотреть, то Богу – тем более, сказала совесть.
А Сынок, между прочим, подсказала совесть, ни в чем формально не виноват перед Богом.
То есть как, возмутился Шустрый. Такая сволочь – и не виноват?
Не виноват, подтвердила совесть. Полянка – его собственность. Поэтому он может поступать с Полянкой, как ему удобнее. Вот если бы ты, Шустрый, был женат на Полянке…
Опять! Опять все упирается в это.
Хорошо, подумаем в этом направлении. Если то, что говорит Сынок о законах государства – правда, то, женившись на Полянке, Шустрый бы стал его, Сынка, собственностью. Кому от этого стало бы легче? Приятнее? Утешительнее?
Да, сказала совесть, но в то же время Полянка была бы твоею, Шустрый, собственностью. Вассал моего вассала. И, уведя Полянку от тебя, дружок мой Шустрый, Сынок бы творил беззаконие с точки зрения этики небесной, которая превыше всех земных, и грех был бы на Сынке, а не на тебе, Шустрый. Понял, дурак?
Он вздохнул, спрятал ассигнации в карман, вылез на свет Божий, и зашагал к дому, щурясь на закат.
16. Правда об актрисах
По пути он, поддавшись смутным каким-то мыслям, повернул, и вскоре оказался возле барского мезона. Смеркалось. В саду сидели Барыня и Сынок, на плетеном столе горела свеча. Сынок курил сигару, а Барыня раздраженно пила что-то из хрустального бокала и отгоняла ладонью от лица сигарный дым. Шустрого они не заметили. Он встал неподалеку, прислонившись к дереву. Поразило его, что разговаривали сын с матерью на его, Шустрого, наречии, и при этом, в отличие от сына, прононс у Барыни был явно не столичный – растянуто-провинциальный, южный, будто бы родом она из одних краев с Шустрым.
– Совершенно незачем считать меня дурой, – говорила Барыня.
– Вовсе нет, мутер.
– Заткнись. Какие актрисы из наших коров! Я сама из актрис, ежели на то пошло! И брат мой до сих пор актерствует – там. (Она показала рукой на закат). Вовсе не в театр собираешься ты их везти. Последнему полотеру понятно, что театр этот называется по-другому.
