Владимир Романовский - Шустрый
– Земля не «наша», а моя, – заметил Сынок. – Вы ему денег дали?
– Помилуй, барин, как же не дать. Я бы всё отдал, чтобы он отсюда убрался! Грех это! Несносный басурман совратил бабу и жил с нею, как ни в чем не бывало! Он бы и с мужчиной бы жил в содомстве, если бы остался!
– В содомстве, святой отец, мужчины живут в столице, да еще на позициях, а не в глуши. И в каком же направлении они поехали в твоём целомудренном шариоте, святой отец?
Поп подумал и сказал:
– Туда, знамо. За горы.
И показал рукой на восход.
– Туда? – удивился Сынок. – На прииски, что ли? Обильна златом Земля Ермакова? Не завирайтесь, отче.
– Не веришь – не спрашивай, – отвечал скандальным басом Поп. – Я говорю – туда, значит – туда! Что ж я, врать, что ли, буду! Пред Господом Нашим!
– Я не Господь Наш, что вы, батюшка, я всего лишь местный помещик.
– Не богохульствуй! Господь везде, все видит, все слышит. Как же мне и врать-то пред Ним, душу свою губить – ради чего? Ради басурмана?
– Душу губить – да, не с руки, – задумчиво сказал Сынок, глядя на Попа. – Не знаю почему, но мне кажется, батюшка, что вы хотите ее, совершенно напротив, таким образом спасти. Это похвально, но позвольте вам заметить, что ложь ваша является, при всех богоугодных намерениях, государственной изменой. На Страшном Суде вас могут и помиловать, до него далеко, многое может перемениться, а вот на суде государственном к вашим художествам вряд ли отнесутся благосклонно, ибо время нынче военное. Вы покрываете заведомого врага, возможно лазутчика. Жизни вас не лишат, ибо за вас может вяло заступиться Синод, но каторга вам светит – это уж точно. Я бы мог за вас замолвить слово, у меня много хороших знакомых в известных местах, но сделаю я это только в том случае, если вы скажете, какой дорогой встал на путь фужетивный наш столяр с инфернальным семейством своим. Нет, на восход не нужно мне тут заново показывать, не поверю. А верных дорог у нас тут только две – на запад и на юго-запад. Какую же из них избрал он, скажите, будьте добры.
Попу было очень страшно, но, во-первых, Сынок преувеличивает насчет государственного суда, а во-вторых, он действительно не знал доподлинно, в каком направлении поехал давеча Шустрый.
– Вот тебе крест – не знаю, – сказал он. – Это чистейшая, самая святая правда на свете.
– Не знаете.
– Не знаю.
– Ну и черт с вами.
Через час Поп, сидя у себя в горнице, пил малыми дозами прозрачный горячительный напиток, закусывая его малосольными огурцами и время от времени хватаясь за голову, а попадья ему выговаривала:
– Вот ты наворотил. Ну, я за тебя вступаться не буду. Ишь чего придумал! Ты о семье-то подумал? А? Что немилость и на нас упадет? О детях подумал? Ни о чем ты не подумал!
– Умолкни, проклятая, – отвечал Поп, выпивал залпом, и снова наливал.
20. Направление
Если не знаешь точно, куда ехать, а знаешь только приблизительное направление; если кругом опасность, и неизвестно, где ее больше, где меньше; если разбойник ограбит, жандарм арестует, а простые жители, завидя, могут сдать жандарму просто так, без всякой для себя выгоды окромя возможности позлорадствовать всласть – выбирать нужно где теплее. А теплее – это к югу. Шустрый, человек практический, наверняка выбрал юго-западную дорогу. Так решил Сынок, седлая скакуна.
Купить у соседа. Так посоветовал Шустрый. Цена та же, побочных расходов, возможно меньше.
Много ты понимаешь, Шустрый! Не с руки мне сейчас к соседу ехать. Да и негоже человеку твердому и принципиальному решать заново то, что уже решил ранее.
И Сынок, сложив бумаги в портмоне, полетел по юго-западной дороге.
21. Iura Humana
Велики просторы, амичи, и редки на этих просторах селения, городки и городища, постоялые дворы, ехать нужно долго. От городка к городку перебирался немой столяр с семьей, спал урывками в шариоте, будя Пацана и отдавая ему поводья. Полянка охала, Малышка часто плакала.
Полянка говорила, что чем так страдать и мучиться, лучше было ей «поехать в актрисы». Ну, помыкались бы без нее год-другой, а там глядишь и вернулась бы она. Пацан стал ее стыдить, она огрызалась, а затем Шустрый с помощью пацана объяснил ей, что за актрисы и почему. Пацан, для которого «все это» было не меньшей новостью, и до которого дошло наконец значение слова «бордель», был поражен. А Полянка сказала, что и это не очень страшно, ну и подумаешь, притерпелась бы, а теперь вот она кашляет, потом заболеет и издохнет по милости «всех», и ничего в этом нет хорошего, сколько не ищи.
Дождь перестал, Полянка, оставив Малышку мужчинам, отправилась в придорожные кусты посрать, и долго там возилась, а Шустрый тем временем объяснял Пацану:
– Это она хорохорится, не обращай внимания.
– По-моему, она серьезно говорит.
– Да, и может даже верит в то, что говорит, но ты все равно не обращай внимания. Неужто ты думаешь, что она вот так вот, с легкостью, бросила бы тебя, Малышку, меня – и поехала бы сношаться с чужими мужчинами? Она же своевольная, мать твоя. Ты что, не знаешь? Не потерпела бы она, чтобы ее чужие мужчины лапали. В ней врожденное чувство достоинства. И она этим достоинством дорожит. Да и любит она очень крепко.
– Кого?
– Тебя, Малышку, меня. Не уехала бы.
– Не уверен, – сказал Пацан, хмурясь. – Очень она твердо это говорит.
– Хочешь – проверим?
– А как?
– Есть один верный способ.
Полянка вернулась в шариот, и Шустрый, взяв вожжи, сказал:
– Вот что, Полянка, если тебе действительно так всё надоело, и хочешь ты в бордель, так тому и быть. Разворачиваемся и едем обратно, сдам я тебя с рук на руки Сынку.
И стал разворачивать шариот.
– Что он говорит? Я не всё поняла, – сказала Полянка базарным голосом, но не очень уверенно.
Пацан перевел все дословно.
Полянка насупилась. А Шустрый, развернувшись, щелкнул кнутом, и шариот полетел в обратном направлении. Ехали минуты две, и вдруг Полянка залилась ревом и закричала:
– Нет! Миленькие, да что же это, да за что же мне такое! Нет! Не брошу я вас! Вы без меня пропадете! Нет! Стой!
И вцепилась в локоть Шустрому, чуть не выронив Малышку – Пацан подхватил.
Шустрый остановил лошадь, посмотрел мрачно в умоляющие, полные любви, глаза Полянки, и сказал:
– Больше мне не перечь, блядь такая.
Она поняла. Снова развернулись и продолжили путь на юго-запад, а Полянка накинулась на Шустрого и стала его целовать – в щеки, в губы, в шею, в уши, и тереться щекой о его грудь. Шустрый передал вожжи Пацану, который, держа одной рукою Малышку, еле успел их ухватить.
В третьем по счету городке нашлись постой, ужин, и лавка ростовщика. Пацан, сопровождаемый Шустрым и следующий его инструкциям, улаживал, покупал, договаривался – и справлялся со всем на славу, проявляя находчивость в нужные моменты. Переночевали, и на рассвете снова отправились в путь.
Пошел дождь, и к вечеру все, кроме Малышки, кашляли и ругались с досады.
Прибыли в небольшой город. Некоторые дома оказались каменные. Повстречались по пути несколько калек в остатках униформы, просящих милостыню Христа ради. Местные. Воевать они более не могли в виду увечий, некоторым не хватало конечностей, для работы не годились – лишние рты, не нужные боле ни государю, ни отечеству, ни даже семьям своим в случае тех, у кого таковые имелись. И хотя Шустрый, бывший их противник, спешил, и вовсе не был сентиментален, все же он трижды остановил шариот, и, спрыгнув на землю, молча дал каждому половинку денария серебром, и продолжал путь, не слушая благодарных излияний. Полянка и Пацан тоже молчали.
В центре, возле старенькой деревянной церкви, остановились. Пацан порасспрашивал прохожих. Оказалось, что сразу за городом помещался постоялый двор, бывшая ямская станция, ныне переоборудованная и снабженная дополнительными удобствами вроде ночных горшков. Простыней не нашлось, только солома. Шустрый пообещал себе, что выспится – силы на исходе.
Малышка плакала несколько раз за ночь, а под утро притихла и уснула сладко – тоже умаялась. Рассвет они проспали. Шустрый проснулся от топота ног за дверью. Глянул в окно – солнце забралось на серьезную высоту. В дверь застучали.
Он вскочил на ноги, вспоминая, куда сунул сундучок с заряженным накануне пистолетом. В дверь ударили ногой. И еще раз ударили. Он кинулся к сундучку. Засов отвалился, дверь распахнулась.
– Смирно! – раздалась команда на наречии Шустрого, и он вытянулся, так и не успев открыть сундучок, потому что увидел дуло, направленное ему в лоб.
Пацан вскочил, протирая глаза. Малышка проснулась и заплакала. И после этого окончательно проснулась и рывком приняла сидячее положение Полянка.
За спиной Сынка стояли двое – здоровенные парни.
– Это полиция, – сказал Сынок в ответ на вопросительный взгляд Шустрого. – Наречия вашего они не знают, поэтому я вам скажу, как есть. Фемину мы заберем в любом случае, а вы – как хотите. Терпению моему пришел конец, и одно слово от вас, которое мне не понравится, послужит толчком к развитию неприятных для вас событий, вплоть до казни за эспионаж. Но сейчас они еще не знают, что вы эспьон. Они думают, что вы мастеровой, укравший у меня собственность, и что я готов вас простить и не наказывать, если собственность моя будет мне сейчас же возвращена. Вы должны быть мне за это благодарны. Если малый ваш … – он посмотрел на Пацана … – скажет сейчас хоть что-нибудь … вы понимаете … Не говоря уж о том, что господам блюстителям порядка обещано вознаграждение, и поэтому верят они только мне. Я вижу, что вы пришли к благоприятному для всех выводу. Бушевать не будете?
