Анатолий Грешневиков - Дом толерантности (сборник)
– А как же парк? – вопрошал Виктор, цепляясь за слова старика. – Вы же его защищаете несмотря ни на что.
– Защищаю, – строго промолвил Иван Никодимыч, окидывая молодого журналиста недоверчивым взглядом. – Потому что там есть береза с поля битвы, и она мне дорога как память о Колобанове. В этом парке есть и рябина… О ней ты спроси у своего отца.
– Это бабушкина рябина, – закивала головой Галя, смущенно посмотрев на отца и прикрыв рукой вспыхнувшие краской щеки.
– Ты не туда разговор заводишь, Виктор, – осторожно выпалил Николай Степанович, всем строгим видом показывая, что ему не нравится ни тон беседы, ни заумные колючие вопросы, ни подвохи.
– Я парком интересуюсь, – понизил голос Виктор. – Надо же о парке писать…
– А вы так и напишите, что, уничтожая парк, вы, господа чиновники, убиваете память людей, – нравоучительно заявил Николай Степанович.
Иван Никодимыч тяжело прошелся по кабинету, осторожно присел на стул, опустив голову, словно боясь испортить отношения с молодыми людьми. После появления в городской газете смелой статьи про парк ему стали звонить знакомые и передавать слова поддержки, и он понял, как важно расшевелить общественное мнение. Неравнодушные люди находили время позвонить, написать протест в администрацию района. А у чиновников появился зуд, желание доказать свою правоту, открыто унизить тех, кто выступил против них и идет якобы против течения. Но силы не оставили его. С каждым новым звонком у Ивана Никодимыча появлялась уверенность, что он переубедит чиновников, спасет парк от бульдозера. А главное, он спасет в себе человека, он не позволит втаптывать себя в грязь… На кону стоит слишком многое, дорогое, память о боевом товарище, о Зиновии Колобанове. Ему начихать на требования чиновников. Он – горел в танке, обожжен жизнью, крайне неудобен и чиновникам, и даже самому себе. Но он остро необходим связанным с ним людям, необходим Николаю Степановичу, желающему спасти рябину старушки Надежды Павловны Мазаевой. Конечно, ему легче жить, когда чиновники не достают, когда его душевному спокойствию ничто не угрожает. Недавно он признался Николаю Степановичу, что если бы он согласился на вырубку парка, на отсутствие собственного мнения, то жил бы в ладу с собой. А ежели бы еще и не высказывал открыто это собственное мнение, то слыл бы среди чиновников хорошим человеком. На ту тираду сосед ответил категорично, что боевого танкиста, прозябающего в беспринципности и пассивности, он бы не пустил в свой дом.
Блокнот Галины лег на стол… Ее глаза требовали продолжения рассказа старого танкиста. Но тот молчал. Тогда ей пришлось самой завязывать новый разговор. Виктор, раскусив обиду Ивана Никодимыча, хитро улыбнулся и тоже закрыл блокнот. Напряженную обстановку спасло искреннее, отеческое участие Николая Степановича в продолжении беседы. Вспомнив про последний приезд Надежды Павловны Мазаевой из деревни в город, про то, как она попала в больницу, и там ее рябиновое варенье и бесконечная беспредельная доброта покорили врачей, он передал право дочери Галине дорассказать историю появления бабушкиного саженца в парке.
То была грустная история. Галя помнила ее в деталях, ибо сама участвовала в ней. Бабушку часто привозили из деревни и устраивали в больницу. Перед тем как лечь на химиотерапию, затормозить расползание раковой опухоли, она длительное время жила в их квартире. Отец уступал кабинет. В нем подолгу стоял неприятный запах лекарств. Именно отец первым и успокаивал ее, выслушивал, и потому знал, что такое боязнь врачей, нежелание оставлять деда одного с большим хозяйством, состоящим из кур, двух кошек и сварливой козы. Она, видимо, стыдилась своей слабости, вернее, того, что про нее догадается семья, потому всегда торопилась лечь в больницу.
В ту памятную сырую осень бабушка опять приехала к ним в гости, чтобы подлечиться у знакомых врачей. Она ловко распаковала коробки с домашними соленьями, выставила на стол банки с вареньем. В руках у нее был еще один длинный тонкий сверток из газет… Никто на него не обратил внимания. Вечером бабушка должна была надиктовать внучкам секрет приготовления сладкого варенья из несладкой рябины. Галя припасла тетрадку… За ней тогда ухаживал Виктор, и она обещала его удивить кулинарными способностями. Но во время ужина бабушка побледнела, застонала от неожиданно охватившей грудь тупой боли, и ей вызвали скорую помощь.
– Больше мы Надежду Павловну, нашу любимую бабулю, и не видели, – дрожащим голосом сказала Галина, продолжая долгий рассказ. – Рецепт ее мне пригодился. Даже не один. Она научила меня готовить и джем из рябины, и варить варенье из твердых рябиновых ягод. Мы увезли бабушку в деревню, похоронили. Через неделю заметили в прихожей, за одеждой, какой-то сверток. Я вспомнила, что его оставила бабушка. Трясущимися руками вскрыла его, а там саженец. Не живой, не мертвый. Куда его девать?… Папа сперва поставил его в ведро с водой, а потом высадил во двор. Там в парке уже давно росли березы. И теперь вместе с ними, там, на углу, где хотят поставить торговую лавку, растет бабушкина рябина.
Рассказ Галины тронул старика-фронтовика, царапнул его за сердце, и он вновь заговорил о судьбе парка.
В затянувшуюся вечернюю беседу неожиданно вмешался телефонный звонок. Сквозь приоткрытую дверь Николай Степанович слышал, как жена начала говорить тревожным голосом со старшей дочерью Елизаветой. По отрывкам речи стало понятно – случилась беда: гулявшая в ресторане дочь оказалась без денег.
Он уже не участвовал в искреннем исповедальном повествовании старика-танкиста. Мимо ушей пролетали вопросы Гали и Виктора. Ему слышался голос жены, и по нему он догадывался, чего стоит доверительная прямота дочери. Жена наверняка начинала волноваться, лицо её краснело и бледнело одновременно. В ее неторопливом, но напуганном голосе все больше звучали щемящие нотки сочувствия.
Ольга Владимировна минут пять советовала дочери, где и как одолжить деньги, чтобы расплатиться с официантом. И пока она искала выход из сложившейся ситуации, Николай Степанович решил – надо ехать в ресторан и самому выручать Елизавету. Забавно-слезная сцена, происходящая на другом конце телефонного провода, могла скверно закончиться… Хорошо, если приводом в полицию. А если ресторанные вышибалы начнут издеваться над ней?! Да и полицейские сегодня ведут себя хуже бандитов. Одним словом, беспредельщики. Нет, он поможет дочери сам.
Маша уловила нервное напряжение отца… И когда тот шепнул ей на ухо, что едет забирать Лизу из ресторана, она навязалась ему в напарники. Больше он никому не признался в мотивах отъезда, надел костюм, сунул кошелек в карман, попрощался с Иваном Никодимычем, и, велев жене держать язык за зубами, удалился из квартиры.
Он мчался на такси в незнакомый ресторан «Техас», боясь мрачных предчувствий. Уже было ясно: дочь увлеклась незнакомым кавалером, а тот оказался шулером, пригласил ее выпить шампанского, познакомиться поближе и бросил, смылся тогда, когда пришло время за ужин платить. Елизавета обливается слезами, впервые попав в дурацкое положение, звонит матери, так как у нее нет не только иностранной валюты, но и рублей, чтобы заплатить за дорогое угощение. Рядом за столиками сидят с недоуменными лицами пижонистые пары, но никто помочь не берется. Именно так он понял сложившуюся ситуацию из услышанного разговора дочери с матерью.
Ему до боли было жалко Лизу. Он ругал себя, ведь именно ему недавно пришла в голову идея поругать дочь за то, что она слишком замкнулась, всё время проводит дома одна… Вот и познакомилась, и сходила в ресторан. Теперь наверняка бранит отца за плохой совет.
Весь долгий, напряженный путь к ресторану ему хотелось одного: чтобы слезы дочери облегчили ее бедное сердце, и она не держала бы на него зла. А Маша в эти минуты думала о своем будущем возлюбленном, о том, что он должен обладать отцовской решительностью. Она цепко держалась за рукав его пиджака, и, даже входя в ресторан, не отпускала его руку. Ей приятно было ощущать мужскую силу.
Столик с ярким букетом роз и бутылкой открытого шампанского, за которым сидела, съежившись, Лиза, они отыскали сразу. Подошли незаметно. Позади дочери стоял высокорослый, напыщенный, с черными, стреляющими по сторонам, глазами, официант.
– Лиза, мы здесь, – бодро и громко сказал отец, сказал, так, чтобы слышала не столько зареванная дочь, сколько неприступный истукан в белом пиджаке.
– Папа! – обрадовалась, вскакивая из-за стола, провинившаяся гостья.
– Ну что, девчонки, будем гулять! – скомандовал Николай Степанович и решительно уселся на стул с высокой узорчатой спинкой. – Официант, можно вас попросить принести мне коньячку, а девочкам шампанского…
У взрослых дочек озорно, по-детски засверкали глаза, недоуменно приоткрылись губы, выказывая белый цвет красивых зубов. Еще шире открылся рот у официанта. Он так опешил от услышанного предложения, от появления незнакомого мужчины, что просто обомлел. Немота длилась заметно долго.
