Анатолий Грешневиков - Дом толерантности (сборник)
Увидев просторные луга, крутые, но обмелевшие извороты реки, в которых я проводил радостные часы моей жизни, я не мог сдержать слез и не высказать им последнее прости. Еще неделю назад, когда составлялся план похода на Алмазиху, меня посещали воспоминания, но не те, что были надобны, а те, которые ждала душа, проходили мимо. И наконец-то волшебный свет Алмазихи озарил меня наяву. Я наклоняюсь к воде, цепляю кувшинку и долго держу ее в похолодевшей руке. Потом иду по длинному пустынному лугу, останавливаюсь, чтобы взглянуть на выросшие не у места кустарники, на болотные кочки, где я так часто видел отца с косой. Теперь здесь сенокос не проведешь. Со дна души поднимается смутное волнение.
– Ты будешь купаться? – слышу я крик друзей.
Мы сбрасываем одежду и ныряем в темную воду. По ногам моментально пробегает прохлада. Видимо, где-то рядом пенятся и булькают под зеленым навесом осоки и камыша ключевые ручьи.
Над Алмазихой стояла тишина и такой светлый покой, что я в который раз отметил правоту старожилов этого края, назвавшего его волшебным.
Смыв дневную усталость, мы оделись и уселись на берегу наблюдать за природой. Но налетевший беспутный ветер, пригнавший на бледное небо грозовые облака, посулил дождь. Мы решили двинуться в дорогу.
– Прощай, Алмазиха! – улыбнулся я и услышал почти те же слова от друзей.
– До новых встреч!
Я чувствовал, что приехал сюда не зря, потому сел в машину, ожидавшую нас на обочине дороги, с легким сердцем.
Следующий заезд должен был быть в деревню Реброво. Там я планировал разузнать у стариков о судьбе некоторых учеников школы, о становлении колхоза «Показатель». Бывший выпускник Ребровской школы, воевавший на Дальнем Востоке командиром сторожевых кораблей, работал в Борисоглебе директором общепита. Его рассказы о школе были обрывочными, неполными… Я хотел их дополнить, воспользовавшись оказией, пройдя по деревням.
Затем нас ждала деревня Новоселка-Горбацкая. Ее так прозвали из-за того, что она была окружена горбачами-оврагами. В ней тоже была начальная школа, и в ней я проучился три года после ухода из Ребровской школы. Но поговорить с главным старожилом деревни Людмилой Дмитриевной Щербаковой мне хотелось не о школе, а о сенокосе на Алмазихе. Мой отец хвалил эту женщину, говорил, что она увлекала остальных на рекорды по заготовке сена. Отец у старушки Дмитрий Васильевич погиб на войне. Она работала за пятерых. В деревне тогда было около 50 домов, колхозу присвоили имя Димитрова. Еще я собирался зайти в гости к Анне Дмитриевне Крячковой. Когда она вышла замуж, поначалу жила в Вахреве, а потом они купили дом в Новоселке. И работала она там управляющей утками. Я впервые узнал, что в районе была утиная ферма, может быть, единственная в Новоселке.
Друзья-путешественники мои планы отвергли.
– Мы так не договаривались, – озабоченно забормотал после тягостного молчания Алексей Невиницын. – Всех деревень не объехать, а нам бы хватило сил посетить родовое кладбище в Павловой селе.
Мне пришлось отказаться от своих намерений побывать еще в двух далеких деревушках, расположенных в родных краях.
Через час я был рад тому, что мы свернули с намеченного мною пути. Дорога до Павлова села оказалась долгой и тяжелой.
Еще дольше Владимир Алексеевич искал на кладбище, расположенном рядом со старой церковью, место захоронения своего отца Алексея. Он так давно здесь не был, что на могиле не сохранилось ни креста, ни надгробия, а земля, заросшая травой, выровняла все бугры и насыпи. Память на старости лет стерла даже представление, в каком углу кладбища хоронили отца. Уставшие, тяжелые ноги упрямо вымеряли шаг за шагом, утаптывали траву, отмеряли расстояние от одной могилы до другой. И вскоре к нему пришла удача. В обнаруженном куске деревянного креста он распознал родное место. Для уверенности осмотрел еще раз рядом расположенные надгробия, отмерил нужное расстояние и… беспомощно резко рухнул на землю, встав на колени.
В небе пропали серые тучи. Оно было чистым и холодным. Недавно на этом кладбище хоронили мою бабушку. Она два месяца не дожила до ста лет. Мы шли за гробом со священником, опустив низко головы, тихонько плакали.
В храме неожиданно стукнула железная дверь, и в осенней тишине этот звук разлетелся будто колокольный.
Крепкий мужик лежал на локтях на земле и плакал, и не отрывал голову, и просил прощения.
– Прости, отец, прости, прости.
Алексей Михайлович раскинул перед ним руки, попытался поднять, но сдержался, опустил плечи, и в детском изумлении уставился на беспомощного родственника. Я отвел его в сторону, давая возможность дяде побыть одному с могилой отца. Он не нуждался в нашем утешении.
Необъяснимой силой тянуло к земле и меня. Хотелось встать на колени и попросить прощения у всех русских крестьян, доживающих век в заброшенных деревнях и дающих нам веру в Россию.
