Анатолий Приставкин - Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца
– Тогда давай поговорим о чем-нибудь приличном, – предложил Мотя.
– О пайке… – воткнулся Ангел.
– Или о куреве, – подал голос из угла Шахтер. И вздохнул.
– Или о мести… – сказал Бесик. – Вот если бы была у нас сейчас граната… Я бы их всех! Всех!
Сандра промычала в тон. Она тоже жалела, что у нас нет гранаты. Но мы все об этом жалели. Впрочем, выбора у нас не было. Берданка в счет не шла. От нее один звук, а проку никакого. Это менты, когда предлагали нам добром сдаваться, не бузить, не расчухали с вечера. Может, оттого и не нападают, что решили, будто мы тут все вооружены! Войско собирают во главе с доблестным маршалом Наполеончиком, который царствует в поселке и безжалостно карает всех, кого увидит: каждая бабка, вынесшая на базар картофельный пирог, у него в спекулянтки записывается, а каждый пацан из «спеца» – в преступники.
И я сказал Моте, но опять же негромко:
– Наполеончик-то рассвирепел после вчерашнего… Как бы он стрелять не начал…
– Не начнет, – отмахнулся Мотя. – Они еще за нас отвечают.
– Перед кем это они отвечают?
– Ну, перед кем… Перед всеми…
– Так все против нас.
И вдруг я сказал то, что сверлило меня до костей. Я просто не мог не произнести вслух.
– Все, кроме товарища Сталина. Нам надо ему письмо написать.
– А дойдет разве? – спросил Ангел с телеги.
И Сандра промычала, повторив его интонацию, сомневаясь, что дойдет.
– А может, сейчас написать? – сказал Сверчок.
Бесик прямо взорвался от его слов:
– Сейчас? В сарае?!
– Ох, курить хочется, – вздохнул Шахтер.
И все замолчали.
Я посмотрел в щель, в которой теперь ни насыпи, ни бугра не стало видно, густой туман холодил глаза. Тогда я стал думать о письме товарищу Сталину.
Поезд укатил в Москву, увозя навсегда неродную тетку Машу. А я направился к себе в «спец».
Но до «спеца» я не дошел. Чтобы продлить дорогу, свернул на одну улочку, другую и сам удивился, попав на окраину поселка, на тот самый пустырь, где вчера неподалеку от насыпи и сарая сидел с теткой и обедал.
По-нашенски: обжирался на халяву!
Ноги-то лучше помнят, где нам хорошо. Туда и ведут.
Я присел на тот же самый бугорок и, оглядевшись, как это делала Маша, достал пакет, от которого изо всех сил отбрыкивался: документы, завернутые в плотную серую бумагу. Я положил его рядом с собой на траву и отвернулся, чтобы он не вызывал жалости.
Надо было решить, что мне с ним делать. С ним и с собой.
Я, конечно, понимал, что если его, к примеру, взять да выбросить и вообще уничтожить, то с собой ничего уже делать не надо. Это мы вдвоем с ним не могли дальше нормально жить. А порознь – очень могли, и до сих пор вполне нормально жили!
Требуется лишь покрепче закрыть глаза, как закрывает на Историю наш директор Уж – счастливый к тому ж, и раз навсегда сказать себе одно: ЭТОГО НЕ БЫЛО!
«А что было-то? – спрошу себя. И отвечу: – Да ничего и не было! Я ни от кого и никогда не родился и до войны ни с кем не рос. Этакий я птенчик из чужого яичка в гнезде: кукушка то есть мимо летела! Кукушкин сын! Звучит почти как сукин сын!»
В моей «Истории» есть рассказ о царе шумерском Саргоне. Шумеры, народ такой странный, всё умели, как наши «спецы», а вот исчезли, и ничего, кроме каких-то глиняных дощечек с надписями, не осталось. Та к этот Саргон сказал о себе: мать моя, мол, была бедна, а отца так и вовсе не было. Родила меня мать, положила в тростниковую корзину, вход замазала смолой да и пустила по реке!
Понятно, по корзине на каждого из нас уж всегда найдется! Да и думать так и отвечать легче: откуда, мол, дружок? Да из корзины! По реке прибыл!
Тогда единственный документ, свидетельствующий о нашем появлении на свет, – это корзина. И ничего, кроме корзины. Я посмотрел на сверток. Ветерок приподнял край бумаги, и он, как живой, шевельнулся.
Чувствует. Шебуршится. Жить просит… А я вот сейчас его и прикончу! Прикончу и с легкой душой отправлюсь в свою Богом данную «спецуху», где ждут не дождутся меня Кукушата! Стану травить им всякие разные истории про ресторан, как трескал за обе щеки из белых тарелок, как обхаживал меня Филиппок, похожий на Карандаша, а может, и на Гитлера, как играли возле кадки с цветком, притоптывая ножкой, два музыканта: скрипач и баянист! Соль! Соль! Обхохочешься! Я и мелодию на губах сдрынькаю! А если на расческу бумажку положить да сильно дунуть, так целый оркестр получится! Я им про картину на стене загну: лес, зверюги там, не меньше меня размером, прямо наша «спецовская» жизнь в натуре! Бесик, скажу, на дерево полез, а Корешок со Сверчком на земле в помойке роются! Кукушата оборжутся от такой картины! И Шахтер будет лыбиться, покуривая «беломорину» из той драгоценной пачки, которую я ему торжественно вручу!
Тут же, на бугорке, вырыл я рукой ямку, неглубокую, земля была мягкая, сплошь песок. С оглядкой – все-таки теткина школа не прошла даром – я опустил сверток в ямку и торопливо закидал землей. Заровнял, прихлопывая ладонью, и мусором сверху посыпал. Похоронил не разворачивая, чтобы не смущать себя и не знать про себя ничего лишнего. Потому что «ЭТОГО НЕ БЫЛО».
Вдыхая полной грудью, я отряхнул от песка руки и, не оборачиваясь на место преступления, направился в «спец», где меня ждала пайка хлеба.
Первые полдня прошли особенно свободно, и я правда ни о чем не думал. Мне было хорошо, как раньше, когда тоже ничего не было. Пайка оказалась удачной – горбушка, которая достается лишь блатным и то раз в сто лет, да с добавочкой, приколотой, как у нас делают, спичкой к основному кусу. И хоть я не успел проголодаться, но добавочек съел и корочку от горбушки пососал, а потом пошел искать Кукушат, чтобы выложить им скорей свои приключения.
Но Кукушат не было, они отрабатывали шефство у Чушки на дому. А Туся, выдавшая мне пайку, сказала:
– Можешь не идти… Они и без тебя справятся…
– Могу и не идти, – ответил я. Но про себя решил идти. Чтобы скорей их увидеть.
Только Туся все не отпускала меня, а расспрашивала про тетку, кто она, и что делает, и какие у нее планы. Она даже отложила дела, увела меня в директорский кабинет, и прямо таяла от любопытства, и липла ко мне не меньше тетки Маши. Будто и сама стала родней.
Я врал и видел, что Туся развесила уши и верит каждому моему слову. Я сказал, что тетка – полковник, она начальник санитарного поезда, а ее муж – генерал… Они скоро снова приедут и заберут меня. Они и сейчас бы забрали, да генерал-то воюет, а тетка ездит… А квартира в Москве пуста, мне там одному ошиваться неохота! Тут, в «спеце», как говорят, веселей… Если не прижимают…
– Да нет, да нет, – защебетала Туся быстро. – Кто же тебя будет прижимать, ты у нас теперь такой…
– Какой? – поинтересовался я.
– Особенный!
– Чем же я особенный-то, Наталья Власовна?
– Ну как же, – сказала Туся, но кто-то открыл дверь и позвал, и она крикнула, чтобы подождали, она очень занята. – Вот и Иван Орехович говорил, что тетка, видать, «шишка» и нужно пересмотреть твое дело, потому что по бумагам тетка не числится! Он сам проверял!
– Проверял? – спросил я, благодаря мысленно Тусю за ее глупое простодушие.
– Проверял… Он куда-то письмо написал, и вообще… Но ты не бойся. – Туся округлила глаза и понизила голос, поглядев на дверь, там могли подслушивать наши сексоты. – Пока твоих нет, я тебя не брошу… А как приедут, ты меня с ними познакомишь! Ладно?
Я согласился. Как приедут, я ее непременно познакомлю. А про себя подумал, что Туся хоть и дура, но не такая уж глупая дура, а вполне себе на уме. Вот только долго ей придется ждать, пока «мои» приедут. Подождут они с Чушкой да и скумекают, что дело-то нечисто! Тем более что им в письме отпишут про тетку, никакой, мол, у него, то есть у меня, тетки нет. Вот если бы им тогда документик под нос сунуть, тот, что о моем рождении… Или прямо книжкой с деньгами перед Чушкиным рылом потрясти?!
Только нет у меня их теперь: ни книжки, ни документов. Были, да сплыли. Когда я от Туси ушел, все о документах думал. Решил двигать к Чушке домой, чтобы не маяться в одиночку, но таким странным зигзагом пошел, что сам не заметил, как очутился на окраине около своего бугорка. Там и просидел, едва на ужин поспел, уж Кукушата вер нулись.
Окружили меня, стали расспрашивать, особенно Хвостик, он радовался, прыгал и в глаза заглядывал:
– Серый! А Серый! Ты правда на станции был?
– Правда, – сказал я и отдал Шахтеру пачку папирос. Он удивиться не успел.
Но тут в столовой собрание устроили по поводу начала учебного года. Чушка, а потом Туся и директор школы – Уж – оратор к тому ж! – говорили о порядке и дисциплине. Ходить на занятия строем, за непосещение – карцер, ну и прочие привычные дела.
Все эти неновые новости мы приняли молча. Мы про себя знали, что школа нам не нужна. И Чушке не нужна, и Тусе, и Ужу… Мы из «спеца», и это в нас въелось, как клеймо, на всю жизнь. Нас и дальше всякие «спецы» ждут: спецучилища (под надзором), спецремеслуха… спецколония… спецлагерь…
