Захар Прилепин - Обитель
Первым снова не выдержал Моисей Соломонович, взмолившийся:
– Артём, прекратите, я умоляю.
– Замолкни, – коротко ответил Артём.
Подумав, пояснил:
– Меня ребята просили провести панихиду по-челове-чески.
Некоторое время Моисей Соломонович молчал, зажмурившись, отчего брови его стали ещё гуще, а очки сползли на самый кончик пористого, всегда как бы намасленного носа.
Потом спросил:
– Какие ребята?
– Афанас, например, просил, – ответил Артём, на секунду прервав протяжный “дон-дон”, которому подыгрывал на тарелках.
Моисей Соломонович, кажется, ничего не понял и только несколько раз посмотрел на Артёма – сначала поверх очков, потом без очков, потом в очках.
Санников лежал лицом к стене, поджав ноги, обняв голову руками – словно уже подох.
В полдень явилась, как Артём их теперь называл, “похоронная команда”.
Неприятность состояла в том, что старшим в ней был красноармеец, которому Артём несколько дней назад не отдал куртку – за что его пообещали убить не по-хорошему, а по-плохому.
Артём сглотнул разом пропавшую слюну и попросил: “Нет. Умоляю, нет”. Он так и стоял с тарелками в руках.
– Встать! Санников! – крикнул вошедший, не обратив ни на Артёма, ни на его тарелки никакого внимания.
– Он! – косо, как переломанный, ставший у своих нар Санников неожиданно ткнул пальцем в Артёма. – Он Санников!
Артём, в первое мгновение ничего не поняв, огляделся по сторонам – потом засмеялся и хлопнул тарелками, словно готовясь к танцу. Чёртова комедия, когда ты кончишься.
– Имя? – спросил красноармеец Артёма.
– Иван, – дуря и наслаждаясь всем творящимся, готовно ответил Артём.
– Что за Иван, чёрт? – выругался красноармеец.
– Митя.
– Какой, на хрен, Митя?
– Алёша.
– Шакал, убью! – красноармеец шагнул к Артёму. – Ты кто? Фамилия?
– Я русский человек. Горяинов Артём.
– Сейчас прямо в камере всех перебью, – заорал красноармеец. – Где Санников? – и потянул с плеча винтовку – между прочим, с надетым штыком.
Санникова вытолкнули свои же – проштрафившиеся чекисты с чёрными лицами и выгоревшими как спирт глазами.
Сделав невольный шаг к дверям, Санников тут же присел непонятно зачем. Красноармеец схватил его за волосы и выволок. Санников орал.
Артём выждал с полминуты, потом вскочил на столик, спихнув так и стоявшую там второй день кружку Горшкова; приник к окошку. Хотелось ещё раз посмотреть – как ведут.
– Конвоир с винтовкой, – приговаривал Артём, словно помешанный. – Моисей Соломонович, вы знаете, что винтовку тут зовут – “свечка”. Свечку поставили, ха. Афанасьеву бы понравилось. Любуйся, Афанас. Есть правда. Правда есть.
Перед обедом забрали последних чекистских штрафников. Артём не любовался на их выход: надоело. Каждого провожать – много чести.
Только когда дверь закрыли, уселся на нары, медленно притоптывая ногами.
Они остались вдвоём с Моисеем Соломоновичем.
С минуту сидели напротив, молча смотрели в глаза друг другу. Так ничего и не сказали.
В обед Моисей Соломонович что-то шёпотом спросил у надзирателя, тот неожиданно и даже приветливо ответил – ответ был не коротким, а с какими-то подробностями.
Баланды принесли если не на десять человек, то уж точно на шесть – при том, что Артём как расхотел толком питаться в первые дни заточения сюда, так и не собирался. Его насыщало чем-то другим.
Налил полную миску баланды, потом себе наплескал прямо в кружку – вроде как уха. Сжевал половину куска хлеба и сел ждать крысу.
Другие пробегали по полу время от времени, а пузатой подружки всё не было.
Моисей Соломонович, как выяснилось, очень боялся крыс и, завидев их, двигался по камере вприпрыжку.
Не вытерпев воцарившейся в камере тишины, он сообщил:
– Поведение ваше, в общем говоря, омерзительное и отвращающее. Но должное вашей выдержке я могу отдать. Иногда мне казалось, что вы безумны, Артём, а теперь понимаю, что нет. Но сообщить я хочу вам другое. Мы с вами давно знакомы, я не мог не поделиться… Комиссия сегодня уезжает… Уже вещи собрали. Сегодня или завтра утром. Но скорее всего, сегодня. Всех наших соседей уже расстреляли. Соседняя камера пуста – там тоже всех расстреляли. Здесь остались мы двое. Если мы переживём ближайшие часы, в крайнем случае одну ночь, – у нас… есть надежда. Видите, как всё?
– Конечно, переживём, – сказал Артём и подмигнул Моисею Соломоновичу: симпатичный он всё-таки типаж. И пел хорошо.
Моисей Соломонович улыбнулся: подслеповатые его глаза каким-то образом выказали восхищение этим неуместно здоровым молодым человеком.
– Может, вы хотя бы тогда не будете больше играть на тарелках? – попросил Моисей Соломонович.
* * *Артём проснулся в невиданную рань, даже не подумав о том, что – пережил, выстоял, обошлось! – он и так был в этом уверен; на улице стояла темь, над дверью светила поганая лампочка, под нарами кто-то пищал и шевелился. Выглянул вниз и тут же в страхе отпрянул: там ворочался целый крысиный выводок.
– Да что ты за дура такая! – в сердцах выругался Артём на свою подругу. – Родила и предоставила полюбоваться? Хвостатая тварь!
Моисей Соломонович заворочался, слабо вскрикнул:
– Что? Что такое?
– Спите, я не с вами, – сказал Артём. – Уехала комиссия, теперь будете жить вечно.
Справившись с омерзением, он снова посмотрел под нары: ну да, его крыса, она – существенно похудевшая, и её – раз, два, три, четыре – крысёнка.
Крыса при виде Артёма встала на задние лапы.
– Понял, понял, – сказал Артём. – Признала во мне жениха. А я ещё вчера приготовился.
На верхних, пустых, нарах стояла полная тарелка баланды, с густо покрошенным в неё хлебом и накрытая другой тарелкой. Артём бережно спустил угощение вниз и поставил в некотором отдалении от крысы.
Дождавшись, пока крыса начнет есть, – тарелка начала елозить по полу, звук был неприятный, но отчего-то успокаивающий, – Артём начал задрёмывать.
По шорохам он догадался, что Моисей Соломонович надел очки и смотрит на крысу, испытывая редкую по качеству брезгливость.
“Вот вчера или когда там, позавчера, из этой тарелки ел Горшков, набивал свои тугие щёки, которые впервые побледнели только когда его уводили, а сейчас оттуда ест крыса: в этом есть справедливость, в этом, может быть, присутствует Бог”, – рассуждал Артём.
Сон, который снисходил на Артёма, был сладчайший.
В это утро случилась ещё одна замечательная вещь: их не подняли в шесть.
Уже готовясь просыпаться, выпутывающийся из сна, как из горячих, солнечных сетей, Артём объяснял себе: в меня возвращается человек – я так и не озверел. Наверное, это оттого, что мы спасли чужеземцев, не дали им умереть, – доброе дело сберегло мою душу, теперь душа моя в цветах, и её щекочут кузнечики.
Крыса тоже каким-то образом присутствовала во сне вместе с крысятами – получилось так, что и крысу Артём с Галиной тоже спасли и привезли в лодке. Из этого, правда, следовало, что Том и Мари в данный момент у него под нарами едят баланду – что было не столь правдоподобно; хотя это их дело, это их дело. Главное, что всем тепло: Артёму, крысе, Тому и его жене, или подруге, или невесте…
Он едва проснулся перед самым обедом, помолодевший – как и не было никакого лагеря за плечами, как будто не умерли здесь почти все, кого он знал.
Обед принесли удивительный: пшённую кашу, приправленную маслом. Каша навязчиво пахла чем-то мясным.
Артём наконец почувствовал, как оголодал в последние дни. Про Моисея Соломоновича и говорить нечего – тот едва не приплясывал: запах каши его вдохновлял необычайно.
Наложили себе по две тарелки с верхом – надзиратель был не против. Они перемигнулись с Моисеем Соломоновичем, и едва закрылась дверь, тот, так и держа две тарелки в ладонях, объявил, раскрыв свои и без того крупные глаза:
– Артём! Артём! Комиссия отбыла! Навела порядок и отбыла! Товарищ Ногтев вновь приступил к обязанностям! Давайте надеяться, что нам скоро за работу! У вас есть технические или бухгалтерские навыки? Я бы вас взял! Как вам?
Скрывать было нечего: Артём тоже радовался – одно дело предчувствия, другое – новости от надзирателя. Надзиратель надёжней любого ангела.
“Бог есть, будем есть, Бог есть, будем есть”, – скороговоркой повторял Артём, перемешивая кашу.
Вдруг увидел на дне мясо: огромный жирный кусок, и не консервы какие-то, а, чёрт его знает, телятина, наверное, а то и свинина!
Ай да день сегодня.
Артём подцепил мясо в ложку и хотел похвастаться Моисею Соломоновичу: вот, взгляните, полюбуйтесь. Есть Бог, есть, оцените его дар за долготерпение и муку.
Не стерпев, вцепился в кусок зубами. Тут же понял, что это свалявшийся камень крысиного помёта.
Раскрыл рот – всё выпало оттуда назад, влажным комом.
Долго оттирал язык о кисть собственной руки.
Моисею Соломоновичу ничего не сказал: зачем портить обед человеку.
