Захар Прилепин - Обитель
У него появилась странная привычка никогда не показывать своего голого тела: шею, грудь, руки – руки всегда в карманах либо, если работает, в старых варежках.
Зубы тоже не показывает.
Слова, произносимые им, – редкие, куцые, как бы их фантики, – ни одно ничего не весит, ни за какое слово не поймаешь: дунет ветер, и нет этого слова.
Лучше вообще без слов.
Всякое движение быстрое, но незаметное, ни к одному предмету или действию прямого отношения не имеющее: вроде, скажем, ест – но вот уже и не ест, и вообще не сидит, где сидел. Вроде подшивается – но нет уже в руках иголки и нитки, и сам пропал, как будто его потянули за нитку и распустили.
Жестикуляции нет.
Всегда немного небритый, но не так, чтоб в бороде. Всегда немного немытый, но не так, чтоб привлечь запахом, – запаха нет.
Он готов своровать, а при иных обстоятельствах отнять еду – но при виде еды никогда не выкажет своего к ней отношения.
Если б гулящая жёнка предложила ему стать к ней в очередь – он бы мог согласиться, но в любую другую минуту не испытывает к женщинам ничего и не смотрит на проход женской роты.
Он больше не делит людей на дурных и хороших. Люди делятся на опасных и остальных. И к тем и к другим он не испытывает никаких чувств. Люди – это люди, к ним больше нет никаких вопросов.
Он может улыбнуться начальству, а мог бы столкнуть любого из них в прорубь и подождать, пока тот утонет.
Он никогда не считает оставшихся дней своего срока, он – насыщенный днями прежней жизни. Но и той жизни не помнит.
Память – как простуда, от неё гудит голова и слезятся глаза.
Его жизнь разрублена лопатой, как червь: оставшееся позади живёт само по себе. Его детство не просится назад.
Мир за пределами соловецких валунов ему не известен, и если бы ему приснилась свобода, она была бы похожа на осеннее ледяное море – у свободы не было предела и не было жалости, она была голой и пустой.
“И в тюрьме, и на свободе – небеса одни и те же”, – говорил владычка Иоанн, но Артём, если бы задумался об этом, нашёл бы его слова ненужными и ничего не объясняющими.
Владычки Иоанна тоже не было – потому что нет ничего, что отсутствует перед глазами.
Отец Зиновий ещё недавно был.
Артём мельком видел, как тот говорил Ногтеву:
– Вам мало было предать – вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьём, – святой. И Красная армия – она тоже, как поглядеть, желает быть святой.
Ногтев ответил:
– Фу ты на.
Зиновий издевался, Ногтев издевался.
Только Ногтев издевался надёжней, потому что Зиновия снова увезли на Секирку.
Туда всегда много желающих, их что-то влечёт, они как дети.
Лагерники делают на себе рисунки – кресты, черепа, купола, дурные надписи о чекистах. Что может быть глупее этого неопрятного занятия: рисовать на себе. Можно пришить к ноге железную банку, так ходить – почему бы и нет, если рисовать рисунки на спине можно.
Лагерники ищут защиты, забавы, дружбы, разговора, развлечения, тепла. Из всего этого списка по-настоящему нужно только тепло. Даже за блат придётся отвечать.
Его рота пока четырнадцатая – запретная: здесь собраны люди, склонные к побегу. Выход за пределы монастыря им запрещён.
Всему своё время.
Лучшее место в тени, лучшая работа – ночью: ночью опасные люди утомлённей, конвой тупей и видит меньше. Ночью легко перепутаться с другими, не отличать самого себя от соседа.
Не думать и не помнить тоже лучше всего ночью.
От Крапина с Лисьего острова передали вещи – там была материнская подушка. Почувствовал к этой подушке что-то человеческое, проколовшее в сердце, – и вскоре выгодно обменял её.
Доходящие в лагерь газеты читал, как новости с того света, которого нет в природе, но вести оттуда идут.
В роте по имени его почти никто не знал: фамилию слышат на поверках, и достаточно.
Артём вёл себя так, как будто у него и нет никакого имени. Он – соловецкий гражданин.
На последнем осеннем пароходе приплыла последняя в этом году партия заключённых.
Там было много зелёных, ребячливых, зубастых, по-дурац-кому улыбчивых, по-глупому напуганных, – они боялись и, пересиливая страх, спрашивали у тех, кто, на их взгляд, мог ответить.
Один подошёл к Артёму во дворе, у ларька, как-то выделил его, а может, спрашивал подряд каждого и копил ответы.
Спросил: как?
Артём смотрел в сторону. Вдохнул и выдохнул. Кивнул: бывай.
Мог бы ответить: так.
Если подробнее, то вот.
Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили?
В чём нуждаемся мы – это другой вопрос.
Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь.
Смерть – это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь.
Что до ада – то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного.
Но ничего не сказал, пожал плечами, кивнул на Щелкачова – Щелкачов пришёл к ларьку за бумагой и карандашом, он любит всё объяснять.
Артём купил себе стакан молока, медленно выпил – стоя к людям не лицом, в лицо могут рассмотреть, и не спиной – в спину могут толкнуть, а боком.
В молоко падали редкие снежинки.
Вернулся в расположение роты, прилёг на свои нары, нары у него не внизу и не вверху, а посередине.
Тюленью куртку Артём вывернул наизнанку и обшил ка-ким-то рваньём – получилось как раз то безобразие, что требовалось. По крайней мере, красноармейцы зариться не будут. Он не снимал её никогда, даже в роте. Спал тоже в ней.
* * *На том же, именуемом “Глеб Бокий”, пароходе вернули в лагерь Осипа Троянского.
Он запропал, его пришлось разыскивать на материке, брать под стражу.
В честь поимки Троянского выстроили четырнадцатую роту – включая женское отделение запретниц, их тоже оказалось довольно много.
Заканчивался ноябрь.
Заключённые стояли друг напротив друга.
Мужская рота была построена в два ряда, женское отделение – в один ряд, и первые и вторые – по росту.
На стене Преображенского храма с недавних пор были нарисованы фабричные трубы, самолёт и красная звезда. Над всем этим вывесили лозунг: “Да здравствует свободный и радостный труд!”
Артём сначала разглядывал самолёт.
Думал: “Самолёт”.
Потом увидел Галю.
Галя постриглась. Стояла без шапки.
“Через три года волосы отрастут и станут как прежде. Как и не было ничего”, – подсказал кто-то Артёму.
Она кивнула ему.
Артём не ответил, а зачем. Просто сморгнул. Она всё равно с той стороны площади не поймёт, отвечал он ей или нет.
…Стояли долго – у Гали на голове накопилась снежная косынка, она не замечала.
Запретницы переговаривались и посмеивались в строю, но к Гале никто не обращался: похоже, к ней относились отчужденно и дурно.
На ней были резиновые сапоги, нелепые и грязные. Артём никогда не видел её в таких сапогах. При том что некоторые из запретниц были одеты хорошо, и даже в модные, на каблуках, сапожки, – объяснялось всё, впрочем, несложно: многие из них работали на конюшнях, ухаживая за чекистскими лошадьми, ну и за чекистами тоже.
Троянский стоял через четыре человека справа от Артёма. Только Артём был во втором ряду, а Троянский в первом. На его лице виднелись несколько ссадин: наверное, били по прибытии – в честь возвращения.
Троянский сутулился и странно, согнутыми в локтях, держал руки – будто они у него не разгибались. С такими руками Троянский был похож на птицу. Все птицы улетели, а этот прилетел.
Ко второму часу появился наконец Ногтев – похоже, пьяный, идущий грузно, как набитый мокрым песком, но твёрдо.
Лагерники ударно прокричали: “Здра!” Здесь в основном были опытные сидельцы, они больше не хотели стоять во дворе.
Поверка началась неожиданно: заключённым зачитали краткий отчёт о работе комиссии по ликвидации нарушений, допущенных администрацией лагеря.
Привлечены к дисциплинарной ответственности столько-то. Лишены должностей и переведены в рабочие роты столь-ко-то. Столько-то приговорены к расстрелу.
Карантинная рота подобралась и насупилась. Цифры звучали жёстко и колко, как железные.
– Каждый день бы такие поверки, – негромко сказал кто-то впереди Артёма.
Артёму не понравилось, что такие слова звучат рядом с ним: могли подумать на него.
Следующим объявили приказ, что отменяют вольную одежду: всем лагерникам отныне полагается единая форма.
Ногтев, слушая, как зачитывают его приказ, медленно поворачивал голову, вглядывался в заключённых. Он был в фуражке, в плаще и сапогах. Всё отлично на нём сидело.
Третий приказ касался полного вывода за пределы монастыря всех прежних монастырских жителей, монахов и трудников. Обратным рейсом они переправляются на материк для полноценного участия в жизни и стройках Советской республики.
Четвёртый приказ гласил, что в связи с многочисленными нарушениями порядка и недостаточными рабочими показателями досрочно освобожденных в этом году не будет. К началу весенней навигации заключённые Соловецкого лагеря особого назначения должны показать достойные результаты. Все заслужившие поощрения, в том числе в виде амнистии, – будут поощрены и амнистированы.
