Виктория Токарева - Тихая музыка за стеной (сборник)
Зверев подошел к ним и спросил:
– А по-другому вы не умеете зарабатывать?
Они не ответили. Отмолчались.
Один нехорошо усмехнулся. Зверев почему-то испугался. Он понял, что хваленые органы пользуются услугами бандитов и шпаны. Дадут в подъезде по башке – и прощай здоровье, работа, любовь…
Звереву стало не столько страшно, сколько противно. Но и страшно тоже. Где-то помимо его воли решалась его участь.
Зверев не хотел больше связываться с государством. Но и государство не хотело связываться со Зверевым. Не убивать же его. Себе дороже. «Голоса» поднимут хай. Пострадает репутация большой державы.
Звереву предложили уехать. Он согласился.
В аэропорту ему велели снять кепку. Зверев снял, протянул краснолицему таможеннику. Тот начал шарить в кепке рукой.
– Что вы там ищете? – спросил Зверев. – Может быть, свою совесть?
Краснолицый стал еще ярче.
– Проходите, – разрешил он. Вернул кепку и удалился не глядя.
– Куда он пошел? Стреляться? – спросил Зверев у молодого таможенника.
– Да вы что? – удивился молодой. – У него сегодня внук родился. Выпивать будем.
– Выпей за меня, – попросил Зверев.
– А вы насовсем уезжаете?
– Я вернусь, – проговорил Зверев. – Не веришь?
– Это зависит… – неопределенно ответил таможенник.
– Ты не дождешься, внук дождется.
– Так это еще когда…
Молодые могли увидеть возвращение отверженных. А могли не дождаться. Советская власть стояла крепко.
* * *Зверев поселился в Париже.
Заказы посыпались как из рога изобилия. Зверев от работы не отказывался. Он в нее прятался.
Деньги как приходили, так и уходили. У Зверева не было семьи, он не привык экономить. Жил свободно, тратил безоглядно. Все время проводил в мастерской.
В Париже у него образовалась тридцатилетняя подружка Мишель. Он звал ее Миша. Миша любила наряжаться. Почти все деньги Зверева оседали в дорогих бутиках. Ей все время что-то надо: то поменять машину, то поменять район. Она жила в арабском районе. Попадая туда, казалось, что ты не во Франции, а в мусульманской стране. Восточные лица, лавочки, арабская речь.
Зверев дал денег, и Миша переехала в центр Парижа. Из окна была видна Эйфелева башня. Зато сам Зверев остался в съемной мансарде. Он не привык думать о будущем. На его век хватит, а дальше – не все ли равно.
К деньгам привыкаешь. Деньги не радуют, просто освобождают и дают уверенность.
Мишель приходила в мастерскую, но не убирала, не готовила. Они находили угол, не полностью заваленный, переносили туда журнальный столик и ели готовую еду из китайского ресторана.
Француженки совершенно не походили на русских женщин. Никакой самоотверженности, каждый сам по себе.
Зверев – талантлив и знаменит, но на Мишель это не производило впечатления. Талантлив – хорошо, но это не значит, что Мишель должна вместо него мыть посуду и снимать пыль со скульптур. Можно нанять уборщицу, которая сделает это более профессионально.
Русские женщины любят выяснять отношения, рыдают, вымогают любовь. Выслушивая их трагедии, Зверев ощущал свою власть, становился «мачо».
Мишель не страдала. Молодая, короткостриженая, стремительная – она была неуязвима.
– Что ты будешь делать, если меня не будет? – спросил как-то Зверев.
– Умрешь? – уточнила Мишель.
– Или брошу тебя. Уеду, например.
– Значит, будет кто-то другой. Мужчина – не проблема.
Легкозаменяемый Зверев.
Это тебе не Тата – московская любовница. Она липла, как пластырь. Не отлепить. Зверев освободился ценой эмиграции.
Когда слишком любят – тяжело. Но когда легко заменяют – противно. По-настоящему Мишель любила деньги. (Даржан.) Она была свободна от Зверева, но и ему давала свободу. А это – главное.
Франция пришлась Звереву по душе. Недаром здесь обосновалась первая эмиграция. Но ему не хватало русской речи и русской дружбы.
У французов не было такого понятия: дружба. Хочешь излить душу, иди к психоаналитику, изливай за деньги, при этом – за большие. А так чтобы собраться в мастерской, с водочкой, с кислой капусткой, с красивыми девицами, в окружении скульптур…
Советская власть стояла крепко, а рухнула в одночасье. Горбачев подпилил колоссу глиняные ноги.
Далее, из номенклатурных глубин вынырнул Ельцин и, как Спартак, повел рабов к свободе.
Какое было время… Толпа превратилась в народ. Сахаров вернулся из ссылки. Солженицын возвратился на белом коне.
Зверев понял: и ему – пора.
* * *Зверев вернулся – постаревший, красивый. Возраст ему шел – глубокие морщины, седина, благородство.
Уезжая, он все продал. Сохранилась только мастерская на чердаке жилого дома, в котором он когда-то жил. Сейчас в его квартире проживали другие люди.
Зверев вошел в мастерскую, поставил чемодан. Старые запыленные фрагменты скульптур встретили его, как печальные друзья. Они тоже никому не были нужны.
На Западе интерес к русскому упал. А здесь, у себя, Зверева забыли. Каждая эпоха имеет своих героев. Эпоха Зверева прошла. Началась эпоха политиков и банкиров. Звездами становились олигархи.
Русские быстро распробовали вкус денег. Оказывается, на деньги можно купить яхту и самолет, дышать океаном и менять световые пояса. Гоняться за весной, например.
Русские девочки быстро превращались в Мишель. Свою молодость и красоту рассматривали как капитал.
Где ты, Тата? Бескорыстная и преданная.
Однако остались друзья, долгие беседы под водочку плюс селедочка и капустка плюс красивые барышни. Не так плохо. Но девицы в мастерской не убирались и посуду не мыли. Все как в парижской мансарде.
– Тебе нужно жениться, – посоветовала Мирка. – Женщина может жить одна, а мужчина – нет. Ты опустишься.
– Я привык. Я уже давно один, – сказал Зверев.
– Ты что, будешь сам себе варить?
– Я давно сам себе варю.
– А общение?
– Женщины – не проблема.
– Правильно. Молодые бляди, – согласилась Мирка. – Думаешь, ты им нужен? Им нужны только твои деньги, и больше ничего. Тебе нужна красивая, добрая и богатая.
– А я зачем ей нужен? Она себе молодого найдет.
– Прежде чем отказываться, надо знать от чего. Вернее, от кого. Просто посмотри, и все.
Зверев не собирался ничего менять в своей жизни. Привык к одиночеству. Оно ему нравилось.
– Когда? – приставала Мирка.
– Никогда, – отвечал Зверев.
– Тебя же никто не заставляет жениться. Просто посмотри, и все.
– А ты чего стараешься? Тебе-то это зачем?
– Ни за чем. Просто в мире должно быть больше любви. Чем больше любви, тем счастливее человечество.
– Красиво, – отметил Зверев.
Перестройка испортила русский характер. Капитализм вообще портит людей. Но Мирка – из Совка, из Советского Союза, где человек человеку – друг.
Зверев скучал по прошлому, где он был молод и знаменит и его любили женщины. Не было личных яхт и самолетов. Можно было жить на пенсию, а сейчас – нельзя.
Звереву дали надбавку к пенсии за заслуги перед Отечеством. Надбавка называлась «вспомоществование». Он и слова такого никогда не слышал. Это были очень маленькие деньги, буквально – нищенская подачка. Зверев позвонил друзьям-художникам и сказал:
– Я откажусь.
– Никто не заметит. Есть поговорка: старуха на город сердилась, а город и не знал. Не будь дураком, – посоветовали друзья.
Зверев задумался. Его отказ может быть воспринят как неуважение к власти. Опять явится Тазик, если он жив. Опять всплывут из глубины Валун и Невидимка.
Зверев не хотел никакой оппозиции, никакой эмиграции. Он хотел, чтобы его оставили в покое.
Мирка звонила семнадцать раз. Пристала как банный лист. Зверев откладывал, перекладывал, она настаивала.
– Как ты это себе представляешь? – спросил Зверев.
– Ты придешь ко мне в гости. И она зайдет, как бы случайно.
– И дальше?
– Сядете за один стол. Пообедаете.
– Значит, я буду есть суп, а вы ко мне присматриваться? Это унизительно.
– Хорошо. Твои предложения.
– У меня будет выставка в Доме художника. Приходите на выставку. Там и познакомимся. Как бы между прочим.
– А когда выставка? – спросила Мирка.
– Пятого апреля. В семь часов начало. Билеты я оставлю на входе.
– Са ва, – согласилась Мирка.
Са ва – французское выражение. В переводе значит «подойдет». Но Мирка – далеко не француженка. Во Франции никто никого не сватает. Есть газеты. Во-вторых: никто ни в кого не впивается, как энцефалитный клещ. И никто не вмешивается в личное пространство другого. Не принято.
Настало пятое апреля. С утра пошел дождь со снегом. Мирка проснулась в своей московской берлоге. Подошла к окну. За окном – серая пелена, простроченная дождем. Подумала: какого черта переться на выставку в такую погоду, толкаться в метро среди серых мокрых пальто. Оно мне надо?
Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…
