Виктория Токарева - Тихая музыка за стеной (сборник)
Ада наклонилась к нему и тихо спросила:
– Вы не слушаете? Хотите, уйдем?
– Подождем антракт, – тихо отозвался Зверев.
Ариадна углубилась в действие, а Зверев – в себя. В свой парижский период. Зарабатывал он много, но деньги утекали сквозь пальцы, как песок. Он относился к франкам легко. Зачем ему лишние деньги? Десять обедов не съешь и на десять унитазов не сядешь.
Сейчас бы деньги пригодились, конечно. Сейчас у него – ни кола ни двора, только пенсия и вспомоществование. Но кто знал, что он вернется? Советский Союз стоял непоколебимо. И себя Зверев считал начинающим стариком. А старикам много надо?
Во время антракта они ушли.
Погода была безобразная. Ветер и сумерки.
Зверев представил себе, как они сейчас потащатся в метро.
Недалеко от театра была припаркована машина Ады, большая и серебряная, как НЛО. В машине сидел представительный шофер.
Зверев залез в машину. Кожаное сиденье – просторное и скользящее. Шофер включил приемник. Оттуда выплеснулся Штраус. Капли дождя тыркались в стекло, но вся сырость и неуют остались за пределами. А в машине – Штраус и комфорт. Просто сказка венского леса.
В молодости можно обойтись и без комфорта. В молодости – легкое тело, бездна энергии, не замечаешь: что вокруг. А вот в третьем возрасте…
– Вам куда? – спросила Ада.
– Вы хотите отвезти меня домой? – проверил Зверев. – Я согласен при одном условии: мы выпьем у меня чай.
– Условия приняты, – согласилась Ада.
Шофер тронул машину. Машина стартовала мягко, и чувствовалось, что могла развить любую скорость.
Ариадна вошла в мастерскую. Огляделась.
Обои свисали со стен, как слоновьи уши. На старый диван было накинуто покрывало – пестрый гобелен с неопределенным рисунком. Если бы это покрывало пару раз прокрутить в стиральной машине, то возможно, рисунок бы определился. Скорее всего это были цветы. Розы, например. Законченные и незаконченные работы занимали все пространство вокруг стола. Скульптуры в углу были похожи на беженцев из горячей точки.
Зверев стал хозяйничать. Поставил на стол сушки, мармелад и овсяное печенье. Сплошные углеводы.
Аде стало обидно за Зверева. Гений. А живет, как бомж. Не замечает: что ест, на чем сидит. Подумала: надо вызвать бригаду и сделать в мастерской ремонт. Переклеить обои, заменить двери и подоконники.
Сели. Зверев разлил чай по чашкам.
Ада боялась пить воду из-под крана, даже кипяченую. Но не пить – значит обидеть хозяина. Ада с опаской сделала пару глотков.
Звереву нравилось, что она скованна и стесняется, как школьница. И еще ему нравилось, что она убирает за собой, вытирает стол, моет посуду. Как правило, его гости только жрали и пачкали, а он должен был крутиться возле них и после них.
Ада помыла посуду. Вытерла руки. Сняла с вешалки плащ.
– Не уходи, – тихо произнес Зверев. – Давай полежим…
Зверев смотрел на нее – не как опытный соблазнитель, а как подросток, даже ребенок, который замерз и хочет погреться: давай полежим…
Ада услышала, как стучит ее собственное сердце. Она волновалась. Зверев ей нравился: его запах, горячие руки, то, как он смотрел. От него тянуло мужской силой. И это сочетание энергии и застенчивости…
Ада покосилась на заношенное покрывало. Поняла, что не сможет опуститься на это ложе. Стояла в нерешительности. Потом подумала: не все ли равно…
Весь следующий день Зверев не выходил из мастерской. Рисовал Ариадну. По памяти. Ему не нужна была живая натура. Память выдергивала самые яркие фрагменты: глаза, овал лица, дорожка ангела, голое плечо.
Зверев писал портрет, и ему казалось, что он не расстается с Адой. Она рядом, она – в нем, вот она.
Зверев писал ее не только красками, но страстью, нежностью, и все это застревало в мазках.
Зазвонил телефон. Это была Мирка.
– Ну как? – спросила Мирка.
– Ты о чем? – уточнил Зверев.
– Ну здрасьте… – обиделась Мирка.
Она затевала интригу, взбивала коктейль, а ее не ставят в известность.
– Мы были в театре, – доложил Зверев.
Мирка поникла. В театр – и без нее. Ей казалось, что в этой интриге главная – она. А оказалось, что без нее прекрасно обходятся. Стало обидно, и появился привкус зависти.
– И как тебе? – спросила Мирка.
– Что ты имеешь в виду? Театр?
– При чем тут театр?
– Я сейчас тороплюсь, – извинился Зверев. – Потом поговорим. Ладно?
– Ну хоть одно слово: да или нет.
– Да, да, да, и еще раз да! – звенящим голосом крикнул Зверев и бросил трубку.
«Хоть бы спасибо сказал, – подумала Мирка. – Свинья…»
Ада пригласила Зверева на дачу. Хотела прислать за ним машину, но Зверев отказался. Приехал своим ходом.
Ариадна встречала его на каменном крыльце. На ней было синее пончо. Такой синий цвет называется индиго.
Зверев шел к ней, держа картину в опущенной руке, и ему все нравилось. Нравилось, что нет газона. Просто лес. Тропинку пересек ежик с круглой спиной, на коротких ножках. Над низким лобиком кок из колючек.
Уродец, но милый.
Подошла кошка – красавица. Приостановилась. Потерлась о ногу.
Низко пролетела птица.
– У нее здесь гнездо, – объяснила Ада.
– Просто живой уголок, – отметил Зверев.
И Ада стояла, как лесная женщина. В цвете индиго. И все ей подчинялось: звери, деревья, люди.
«Как хорошо», – подумал Зверев. Что хорошо? А все. Всё, что в нем и вокруг.
Последнее время он ничего не замечал. Не хотел замечать. Было все равно. Он жил, насытившись днями, и ему было не страшно умереть. Он был равнодушен к жизни. Жил по привычке жить. А сейчас он шел и видел, и слышал, и ощущал. Жизнь врывалась в него через глаза, через дыхание.
Подошел и поцеловал Аду. Погрузил лицо в ее волосы, как в букет полевых цветов. Постоял, подышал. Он дышал ею в прямом смысле слова.
Вошли в дом. Стали искать место для картины.
На картине – Ада. Глаза – прозрачные сферы. Изображение – стереоскопическое. Ощущается пространство, объем. Как это возможно написать? Такое под силу только над-человеку, сверхчеловеку. И вот он в ее доме, рядом. Стоит, как обычный, среднестатистический. Не знает себе цены. Нет. Не знает.
Ада смотрела на Зверева с восхищением, и он под ее взглядом становился моложе, смелее, талантливее. Хорошо!
Нашли место рядом с окном. Зверев достал из кармана дюбель и гвоздь в пакетике. Запасся. Ада принесла дрель. Зверев ловко просверлил в стене дырку, загнал в нее дюбель и вбил гвоздь. Он это умел. Сколько на своем веку он этим занимался: дома, в мастерских, на выставках.
Картину повесили, и показалось, что она была тут всегда. И невозможно себе представить, что когда-то ее не было.
На противоположной стене висела фотография умершего мужа. Звереву показалось: где-то он видел это лицо. Точно видел. Но вот где…
Кухарка забегала туда-сюда, ставила на стол тарелки.
Зверев ел мало и не понимал, зачем так много тарелок. Но когда сели, когда запах ударил в лицо – осознал, как восхитительна именно разнообразная еда: закуска, первое, второе, двадцать второе.
Жизнь была организована на высоком уровне. Пять звезд. Комфорт – как стиль и способ жить.
Зверев еще раз пожалел об упущенных возможностях. На что тратил деньги? Почему не копил? Правда, он создал свой мир: картины, скульптуры – духовные ценности. Незнакомые люди смотрят и восхищаются. Получается, он угождал незнакомым людям.
После еды перешли во двор. Сели в шезлонги.
Над головой качались верхушки деревьев. Сами деревья – высокие, величественные. Мощные корни выступали из земли. Нет лучшего скульптора, чем природа.
Воздух напоен хвоей. Дышишь, будто пьешь воду из родника. Его московская мастерская стояла на Садовом кольце. Шум и выхлопные газы – как в открытом цеху. Невозможно открыть окно.
– Не хочется уходить, – сознался Зверев.
– А вы не уходите, – отозвалась Ада. – Оставайтесь.
Зверев остался.
Как-то само собой разумелось, что он остался у Ады навсегда. Как картина на стене. И невозможно себе представить, что когда-то его не было.
Когда складывается – складывается сразу. Или – никогда.
Обошлись без пышных слов. Предложение руки и сердца сделала судьба.
Первое время Зверев был счастлив все двадцать четыре часа. Счастье было ярким и настойчивым, как жара в июле. Потом жара сошла, установилась ровная душевная погода, как тихая музыка за стеной.
В этот период Зверев работал как никогда.
Ада перестроила чердак, сделала там мастерскую, чтобы в доме не воняло красками. Мансарда получилась – стильная, деревянная, не хуже парижской. В крыше – окно. В окне облака.
Можно задуматься, устремив глаза в небо. Ничто земное не отвлекает и не оттягивает.
Ариадна каждый день уезжала по делам. Увозила с собой воздух. Без нее не дышалось. Но вот она приезжала. Он слышал, как хлопала во дворе дверца машины, и его пронзала мгновенная радость. Он спускался вниз, стараясь не показывать эту мальчишескую радость, но Ада видела и то и другое: и радость, и сдержанность. И сама отвечала тем же. Она была счастлива, что возвращается не в пустой дом. Ее ждут и ей рады. И ждет не какой-то «блин», а человек-праздник. Все, что он говорил, всегда было значительно и интересно. Общаться с интересным человеком – это не меньше, чем есть качественную еду. Общение – это и есть еда, только духовная.
