Александр Солин - Неон, она и не он
– Но я же вижу, что ты хочешь! Ну, прошу тебя, давай ляжем! Я так соскучилась! Ведь ты уедешь, и я никогда тебя больше не увижу, никогда! – умоляюще заглядывала она в его глаза.
Он обнял ее и прижал к груди.
– Ну что ты такое говоришь? Как это – не увидишь? Обязательно увидишь, и не раз! Разве я смогу не видеть вас, зная, что вы у меня есть? Вот погоди, устроюсь в Испании, и вы ко мне приедете. Сначала в гости, а там посмотрим… – говорил он, гладя ее по спине и целуя в голову.
Она обхватила его до дрожи в руках и пробормотала:
– Не хочу, чтобы ты уезжал!
Он вручил ей на первое время десять тысяч евро. Она под разными предлогами отказывалась, пока он, потеряв терпение, не пригрозил сообщить Саньке, кто отец ребенка. Угроза была пустяшная, но она улыбнулась и взяла деньги. Помимо этого он велел ей открыть счет в Сбербанке, куда собирался перевести два миллиона рублей.
– Вот уж нет! – сказала она. – Ты хочешь, чтобы все узнали и спросили, за что мне такие деньги? И что я отвечу? Любовник подарил? Даже не думай, а то я вообще ничего не возьму!
На следующий день по его просьбе к нему пришла тетя Катя. Он встал перед ней на колени и попросил прощения.
– Ну, что ты, Димочка, что ты! – спокойно отвечала она. – Галка сама так захотела. Она рада, и я тоже. Не вышло у нас с твоим отцом, так, может, у вас выйдет…
Он долго уговаривал ее принять в дар бабушкин дом.
– Зачем он мне? – говорила она. – Мне и со своим-то не управиться! Да и перед соседями неудобно!
Договорились, что он оформит куплю-продажу и подтвердит получение денег, которых на самом деле никто платить ему не будет.
– Ох, уж эти ваши махинации! – вздохнула тетя Катя и согласилась.
Он пробыл в Кузнецке пять дней и вернулся оттуда молчаливый и умиротворенный.
55
Как же она ненавидела его до тех пор, пока не попыталась изменить! Но не изменила (поцелуи не в счет). И как должен был ненавидеть ее он, чтобы изменить при первой же возможности! Прелюбодеяние от любви – вот как называется то, что он сделал! Ну, и кто из них двоих после этого по-настоящему виноват?
Хорошо, пусть все идет, как идет – рано или поздно все встанет на свои места, иначе, зачем каждую ночь звезды открывают лица, спеша подтвердить незыблемость мироздания? Зачем это небо, сизой голубизной похожее на французский флакон с туалетной водой? Зачем из глубины лесов встает, словно дым пожаров туман испарений? Для чего ткется паутина дней, а ночью на нее выползают черные пауки мыслей? Для чего дается радость, если все кончается печалью? Зачем эти ворóны-цыганки на голых ветвях и чайки-кликуши среди пены облаков, и куда, расширяясь с ускорением, торопится Вселенная, как человеческая жизнь в конце срока? И зачем, в конце концов, человеку правое полушарие и дофамин?
Кстати о музыке: а не сходить ли ей с Марией в филармонию? Ведь жизнь продолжается – она дышит, ест, спит, работает (много работает), говорит по телефону, слушает, не перебивая, улыбается клиентам и продавщицам, бывает рассеянной, бывает равнодушной, может обнять Марию и тут же отчитать; старается не спорить, пытается сдерживаться, благодарит за комплименты, по вечерам остается дома, любит свернуться и пригреться на диване, не ходит в гости, не принимает гостей, часто плачет перед сном, а иногда ей хочется послать всех к черту. И все бы ничего, если бы не этот комариный зуд в сумеречной глубине души, что не дает ей покоя. Вот потому она дышит, ест, беспокойно спит и до тошноты работает, чтобы этим если и не прибить комара, то хотя бы заглушить его гнусный зуд.
В пятницу десятого апреля она договорилась с Яшей встретиться у нее дома, чтобы вместе с ним попытаться осмыслить ситуацию в розовом свете, пока та окончательно не заехал не в те палестины. Яша пришел с цветами и бутылкой вина. В прихожей он взглянул на нее быстрым смущенным взглядом и поцеловал ей руку. Она провела его в гостиную и усадила на диван за низенький столик напротив фотографии покойного жениха.
Сначала говорили о случайных вещах, и он с тонким юмором поведал ей последние курьезы из его адвокатской практики. Наташа внезапно развеселилась, и поскольку они сидели рядом, она вдруг в свойственном ее нынешнему состоянию истеричном порыве уронила на его колено руку и задержала ее там в полувоздушном положении, задыхаясь от нервного смеха. Он в ответ неожиданно подхватил ее руку и прижался к ней губами. Затем оторвался и взглянул на нее более чем откровенно. Лицо ее потухло, она тихо высвободила руку, сгорбилась и тускло сказала:
– Не надо, Яшенька, не надо… Ты милый, ты хороший, но не надо…
Он смутился, покраснел и пробормотал:
– Извини, пожалуйста…
Некоторое время они молчали, а затем он излишне бодро спросил:
– Так насчет чего ты хотела со мной поговорить?
– Теперь даже не знаю, сможешь ли ты быть объективным, – смущенно улыбнулась она.
– Смогу, смогу! – ободрил он ее.
– Тогда слушай…
И она, как доктору, поведала ему без утайки перипетии ее отношений с женихом: и про американца, и про подлость Феноменко, и про измену жениха – все для него новое, свежее, удивительное. Но удивительней было другое: рассказывая историю своих несчастий, она словно перебирала сломанный механизм их с женихом совместной жизни, смазывая его болтики, винтики, колесики, пружинки и прочие незаметные ей ранее детальки каким-то новым, томительно-пунцовым, неведомым ей прежде чувством. Она собрала аккуратную, похожую на часы конструкцию и прислушалась к ее ходу: механизм молчал. В отчаянии она потрясла его над ухом – механизм не запускался. И тогда она, помедлив, вдруг торопливо и отчаянно осенила его заветным словом, и случилось удивительное: механизм, словно музыкальная шкатулка тихо и мелодично запел! И когда она, обрадованная и растроганная, спросила Яшу: «Скажи, что мне, по-твоему, делать?», она уже знала ответ, и все, что она теперь хотела знать (да и то в угоду вежливости) – совпадет ли ее ответ с Яшиным.
Между тем к Яше вернулась его профессиональная задумчивость и, поразмыслив, он сказал:
– Формально он виноват.
– Ну, это ясно… – нетерпеливо откликнулась Наташа.
– Морально тоже.
– Ну, понятно!
– Виноват теоретически, практически, исторически, диалектически и синтетически…
– Ну, так, так!
– А потому ты должна его простить. Если любишь, конечно. Ты его любишь?
– Ах, Яша! – качнулась она к нему, неожиданно обняла и поцеловала прямо в губы – протяжно и крепко, словно прощаясь навсегда. Потом откачнулась от него, изумленного, и сказала:
– Спасибо тебе, Яшенька! За все спасибо! Ты не представляешь, как ты мне помог!
И снова поцеловала его – целомудренно и нежно. Единственная благодарность за его долголетнюю любовь и верность, которую она могла себе позволить. Ироничной грубоватостью скрывая смятение, он спросил:
– Ну, хоть руку твою я могу напоследок подержать?
– Руку можешь, – милостиво протянула она ему руку.
Он бережно принял ее и принялся гладить, поднося к губам и покрывая поцелуями.
– Скажи, – задумчиво спросила Наташа, не обращая внимания на его манипуляции, – а как бы ты на его месте поступил?
– Хм, – задумался Яша. – Ну… если бы моя Юлька такое учудила – я имею в виду американца – я бы с ней развелся!
– А не слишком ли радикально? – усомнилась Наташа.
– В самый раз! Так что, считай, тебе повезло!
– Ну, хорошо… А если бы к тебе пришел человек и сказал, что он ее любовник?
– Я убил бы и его, и ее!
– Ладно, ладно, Яшенька, не преувеличивай!
– Ну, тогда только ее…
– Вот это другое дело! Только я бы все же начала с любовника!
С этими словами она забрала у него руку, быстро поцеловала в щеку, встала и сказала:
– Идем на кухню пить чай!
Прощаясь, он обратил на нее страдающий взгляд и сказал:
– Завидую твоему жениху, ты не представляешь, как завидую… Если вы вдруг расстанетесь, то знай, что есть я. Если вы все же сойдетесь – сделай так, чтобы он увез тебя отсюда куда-нибудь подальше от меня…
После его ухода она сняла со стены и спрятала Володину фотографию, освободила на пальце место для кольца жениха, разобрала узел и разложила его вещи. Затем пришла на кухню, принесла с собой листок с телефонным номером американца и сожгла его в пепельнице. После чего взяла на руки кошку, села за стол и, устремив невидящий взгляд вдаль, сидела так с тихой улыбкой и навернувшимися слезами, оглаживая кошку и повторяя шепотом:
– Противный мальчишка, ах, какой противный мальчишка!
Наутро она проснулась с ощущением близкой радости. Нет, нет, она не собиралась ему звонить, но знание того, что между ними больше нет проклятого препятствия, питало ее приподнятое настроение. Она включила прелюдии Шопена так громко, чтобы звуки проникали в самые отдаленные уголки квартиры, и с удовольствием занялась уборкой. Порхая и подпевая, она иногда подхватывала Катьку и, заглядывая в ее прижмуренные глаза, говорила с веселой строгостью:
