Ольга Покровская - Булочник и Весна
– Лиз, подарки твои! – растерянно сказал отец и протянул Лизе пакеты. Не меняя ни позы, ни выражения лица, она сжала полиэтиленовые ручки сумок. Майя, звонко всхлипывая в голубую косынку, чмокнула мою маму, и мы ушли.
Пока мы спускались по лестнице и шли к дороге, я старался держать слух и зрение заблокированными – не видеть, не слышать и, по возможности, не анализировать того, что делаю. В приглушённом состоянии сознания посадил Майю и Лизу в машину. Зарницы новогоднего неба осветили дорогу отъехавшего такси. Пахло порохом, хотя Новый год ещё не наступил, и я не имел понятия, чего прибавилось от моей необдуманной выходки – зла или добра.
Дома меня ждала приоткрытая дверь и готовая к бою мама.
– «Завязывай с гульбой!» – это надо так девочке маленькой сказать! – впустив меня, воскликнула она. – Девочку такую чудесную из дому выгнать! И ты учти, твоя Майя найдёт себе, и вряд ли это будет ангел, как Кирилл. Увезут твою дочь! Это ты понимаешь?
Я прошёл за негодующей мамой на кухню и сказал, что готов выслушать всё, что заслужил. Давай, отведи душу.
Мамино лицо, обычно чёткое и подтянутое, расплылось от горя.
– Нет, мне просто интересно: ты мазохист? Ты калечишь жизнь своих родителей, своей дочери, крушишь дома – чтобы получить какое-то изощрённое удовольствие? Просто скажи. Я должна понимать, кого я вырастила.
– Удовольствие тут ни при чём, – возразил я как можно дружелюбнее.
– А тогда почему? Люди приехали, хотели остаться. Хотели что-то наладить. Может, вообще – начать сначала. Я же предупредила тебя, что у них всё шатко!
– Нельзя, чтобы человека мотало от одного предательства к другому, – сказал я, не глядя на маму. – Нельзя никогда на такое подталкивать…
– Постой! – воскликнула мама, озарённая догадкой. – Так это, оказывается, ты у нас честь соблюдаешь! Упиваешься за счёт семьи своим благородством? За наш с Лизкой счёт? – мама заплакала и ушла в комнату, где сидели один на один мой папа с толкающим новогоднюю речь президентом.После боя курантов я ушёл в свою комнату, выпутал из кактусов глупый «дождь» и, уставившись в окно на салют, достойный Дня Победы, начал планировать ближайшее будущее.
Передо мной стояла кардинально новая задача: я должен был обмануть «весы»! Подняться в мир, где их ржавые чаши не имеют власти над людьми. Мне хотелось найти выход, при котором никем не придётся жертвовать – разве что собой, да и то желательно таким образом, чтобы моя жертва не нагружала близких. Мне впервые захотелось поступить не так, как всегда, – не резко, но мягко, бесконечно мягко и мудро.
Я вышел в гостиную и увидел маму. Ещё не сошли пятна слёз, но она уже не сердилась.
– Представляешь, Татьяне, соседке, дети пальму подарили! – сказала она, пока я шарил по столу, заваливая тарелку. – Я зашла – такая кудрявая, до потолка!.. – Она осеклась и виновато проговорила: – Ты прости меня, делай, как знаешь. Мне просто очень жалко Лизку!
Наверно, слова эти были сказаны ею от всей настрадавшейся души, потому что я тут же отставил тарелку и заявил, что обещаю разрулить ситуацию. Так, чтобы хорошо было всем и мама при этом неограниченно виделась с внучкой.
Мамина меланхолия развеялась вмиг.
– О-го! – сказала она. – С сегодняшнего дня я завожу тетрадку и буду записывать в ней все твои невыполненные клятвы!
Засыпая под утро, я почувствовал парадоксальную вещь: мне стало легко от горы, которую взвалил на себя, дав обещание. Намного легче, чем без неё.Только на следующий день я вспомнил, что в семейном бреду забыл поздравить Петю. Приходилось признать, что после нашего путешествия на колесе обозрения и он не позвонил мне в новогоднюю ночь. Первого днём, часика в два, решив, что теперь-то он уже наверняка отоспался, я вызвал его номер. Он долго не подходил. Наконец его голос, непривычно хрупкий, потрескавшийся, как краска на старинном холсте, произнёс: «Извини, брат. Потом. Всё потом… У меня важнейший разговор в жизни…»
74 Журналистское расследование, часть вторая
Все дни после Нового года, пользуясь относительным отсутствием пробок, я мотался ночевать к родителям. Добравшись, заваливался на диван и до полуночи листал телеканалы. Никто не стыдил меня и не дёргал. Даже мама примирилась с моей никчёмностью.
И словно бы сосуды связей, засорённые неправедной жизнью, очистились и по ним потекла любовь. Она текла, глубоко захлёстывая прошлое. Я вспомнил бабушку, которая любила меня, как я, наверно, до сих пор ещё никого не любил, поскольку глуп и переполнен силой. Вспомнил по фотографиям молодость моих родителей и своё собственное бледно пропечатанное в памяти детство.
Дважды у нас была Лиза, утомлённая и ледяная. Мама привозила её с «ёлок», на которых вместе с другими юными фигуристами из спортивной школы она должна была «работать» едва ли не все каникулы. Мы ужинали и садились играть в старые, ещё мои, настольные игры.
По свидетельствам мамы, мысль вернуться в старую квартиру – читай, «старую жизнь» – терзала мою дочь не на шутку. Между рябиной и берёзой в чужом дворе Лизка заложила первые ряды снежной крепости и в совершенном одиночестве, не подпуская к себе ни детей, ни взрослых, день за днём складывала свой бург. Вытащить её оттуда и загнать домой стало делом нешуточной трудности. «Нет, ты видишь – пошла в тебя! Вместо того, чтобы нормально договариваться с людьми – окапывается!» – сокрушалась мама.
Как-то между играми я набрался мужества и спросил у Лизы, что там Кирилл? Повеселел ли он после новогодней ночи?
Лиза отвечала, что повеселел вряд ли, зато стал есть много сушек. Садится на кухню и целый вечер грызёт сушки, пока все не лягут спать.
– Мама на него плюнула, – заключила она.
– Вы семечек ему купите, – посоветовал я, нисколько не думая издеваться, но Лиза посмотрела на меня с укором, и пришлось сменить тему.
Канун Рождества я решил провести в деревне. За дни моего отсутствия перед воротами намело горы невесомого снега. Было весело и нетрудно раскидывать его лопатой. По этим-то пуховым барханам шестого под вечер на холм поднялась Ирина, розовощёкая и хорошенькая.
Она шла из монастыря. Я отставил лопату и пошёл проводить её до дому. Дорогой, запыхавшись слегка, она рассказывала мне новости. Во-первых, завтра утром в храме монастыря служба. Будет всё начальство, и Пажков, конечно. Потом трапеза, говорят, какая-то необыкновенная. Уже прибыл хор из Москвы. Лестницы раздвинули, полы отчистили, всё убрали. Иконостас, такой миленький, привезли откуда-то на днях. А то, что стены серые пока, так в этом даже есть своя прелесть. Это новость первая.
А вторая – Костя, вы не видели разве? Все стены, и магазинчик, и остановка – в оборванных листовках. Лёня-журналист устраивает митинг! По поводу? А повод широкий. Чтобы «враги» не смели властвовать над русской землёй. Вы пойдёте на митинг? Я не пойду – я ведь за ребёнка отвечаю. А то ещё занесут в какой-нибудь «чёрный список». Лёню-то ведь хотят судить! За налоги и ещё там за что-то.
Обсуждая Лёнино героическое безумство, мы дошли до забора Тузиных и остановились в снегу. Калитка была заперта свежим сугробом и открывалась лишь на небольшую щель – сколько утром смогла раскопать Ирина, чтобы протиснуться. Я решил: когда договорим, сбегаю за лопатой и размахаю им снежок хотя бы до крыльца.
– Ну а третья что за новость? – спросил я довольно уверенно, потому что после первых двух Иринино лицо не остыло, напротив, набралось задору. С нарочитой таинственностью она пошатывала увязшую в снегу калитку, выжидая момент, чтобы сразить меня наповал.
– А с Петей давно вы разговаривали? – хитро спросила она.
– Первого днём, – сказал я, насторожившись и вспоминая с тревогой, что он так и не перезвонил мне. – Не то чтобы разговаривали…
Тут Ирина торжествующе улыбнулась:
– А мы с тех пор болтаем не переставая! Вот и только что – целый час! Телефон даже разрядился на холоде! – сообщила она с ликованием и бросила наконец шатать калитку. – Костя, вы только не сердитесь, простите! Ну подумайте, кому мне ещё рассказать, как не вам? Я же лопну, если не расскажу!
Делать было нечего. Мне пришлось остаться и выслушать продолжение. Примирение их началось с того, что Петя позвонил первого (видимо, в этот самый «важнейший разговор в жизни» я и вляпался своим новогодним звонком) и сообщил, что восхищён независимостью, с какой Ирина решила остаться одна в деревне. Между прочим он сказал, что не появлялся так долго исключительно из уважения к Ирининой свободе. Раз уж она вцепилась тогда в шинель – пусть разберётся в себе основательно, без посторонних влияний.
Теперь же, когда выбор сделан (ведь сделан же, он не ошибся?), Петя с восторгом сообщает ей, что как раз сейчас плотнейшим образом приступил к работе над их будущим. Дело, которым он занят, полно лишений и риска, и ему как никогда нужны Иринина поддержка и благословение и, чёрт побери, гарантии, что он пашет не зря! За гарантиями этими он и надеется подъехать завтра – в свите Пажкова, но это пока не точно. Дела могут удержать его в Москве.
