Ольга Покровская - Булочник и Весна
– Петь, растолкуй мне: каков мотив его благодеяний? – перебил я, чувствуя, как в груди у меня зреет тяга к хорошей драке.
– То есть как? – Петя удивлённо поднял брови. – А почему обязательно должен быть мотив? Мой папа его партнёр. Да и мы с ним, как видишь, неплохо ладим. Потом, при всех недостатках, он человек с душой…
– С душой? Ты уверен? – сказал я, с трудом сдерживаясь. – А может, его твоя гордыня достала? То сыграть ему брезгуешь! То за шкирку трясёшь! И Илью ты ему сосватал! Тоже чудное мгновение – Пажков к нему с просьбой о портрете, а он ржёт и увольняется! Так что, может, это не ты Сержа умывать собрался, а Михал Глебыч – тебя? Чтобы ты в ножки ему упал, когда должен будешь. Сколько там он тебе ссудил?
– Да заткнись ты! – крикнул Петя. – Чего ты каркаешь! Он просто понял меня, ясно? Он так и сказал – хочу, чтобы ты вырос, дерзай! Придёт время, я ему тоже окажу услугу. Вот так! – и, успокаиваясь, поглядел на занавесивший «его землю» снег. – Ты пойми, – прибавил он задушевно, – может, я и не захочу дальше всем этим заниматься. Мне просто надо, чтобы я мог спокойно играть для себя. Просто играть для себя, без мысли, что я лузер!
Наше воздухоплавание приблизилось тем временем к высшей точке. Идущие впереди кабинки уже не загораживали небо. Вдруг Петя поднялся со скамьи и, держась за край, где отсутствовало стекло, склонился через борт – в снежную бездну.
– Вот бы, как Илья на турничке, коленками за дверцу – и поболтаться! – обернулся он ко мне.
Машинально я прихватил его за локоть.
– Да чего ты? Что я, больной?
Он дернул плечом и сел на скамейку. Кабину слабо тряхнуло. Лёгкими толчками, как по трамплинчикам, мы покатились вниз.По дороге из парка, отвечая на неизбежный Петин вопрос, я сказал, что Тузин приезжал, чтобы забрать свою семью в Москву, но Ирина не поехала. Сидит одна с Мишей. Купила, правда, патефон. Наверно, как в том году, опять устроит «бал».
Петя выслушал информацию с тревожным любопытством.
– Ты знаешь, а я и не сомневался! – сказал он. – Я всё это знал, просто выжидал время. Ей нужна была эта свобода – чтобы вернуть себе достоинство. Понимаешь?
Я кивнул, отмечая, как точно Петя повторил недавние слова Ирины.
– Всё у нас будет, – вдумчиво заключил он. – Вот только улажу моё дельце – и к ней!
У выхода из парка мы простились и, сев по машинам, разъехались. Петя рванул в конноспортивную резиденцию Пажкова, а я поехал в Москву к родителям.
На душе у меня было странно – мне не нравилось, как прошла наша встреча. Я не поздравил друга с мужественным решением, не пожелал удачи в авантюре. Напротив – вселил сомнение. Не то чтобы я совсем не верил в Петины коммерческие дарования или думал, что Пажков его кинет. Скорее наоборот, меня пугала вероятность успеха.
Я понимал: если комбинация удастся, Петя шаг за шагом вырулит на новую дорожку, где мы с ним уже не пересечёмся. Я был другом его идеализма и неудачничества. В пору трезвомыслия и успеха ему понадобятся иные Друзья.
Мне вдруг подумалось, что это логично, правильно, это, может быть, даже предопределено «звёздами», под которыми он родился. У Пети в семье всё по уму. Дядя, сделавший карьеру в органах, папа – бизнесмен, которого, видимо, благодаря брату никогда и никто не трогал. Да и сам Петя – разве когда-нибудь он не рвался быть первым? Разве позволял себе хоть на миг ослабить волю? Просто область приложения сил была выбрана им глупо. Но теперь он исправил ошибку и за все свои муки, конечно, заслуживает награды. Так что, Петь, не сомневайся, я за тебя!73 Неожиданная благосклонность
Прошвырнувшись по магазинам в поисках подарков, я приехал к моим часов около восьми. Дверь открыла мама, расцеловала и оглядела: нет ли при мне гранатомёта. «Как себя чувствуешь? Нормально? Настроение хорошее?» Взяла у меня пакеты с продуктами и застопорилась на миг, явно желая что-то сообщить. Сказала: «Ну ладно, раздевайся пока…» – и, решительно вздохнув, умчалась на кухню. А я зашёл в комнату. Там всё было готово: ёлка со старыми игрушками на видных местах и новыми – в глубине, «фонарик» на люстре, комнатные цветы сбрызнуты «дождём». Правда, обеденный стол ещё без скатерти.
Из моей, а теперь Лизкиной комнаты вышел отец.
– «Чешуйку» вот сломал! – расстроенно проговорил он. – Прямо в пальцах разломилась, – и протянул мне устланный ватой коробок. В нем лежала распавшаяся надвое серебряная монетка, тонюсенькая и маленькая, меньше ногтя на мизинце. Приглядевшись, я различил силуэт Георгия. Мы сели на диван в гостиной, и папа показал мне ещё кое-что из своих осенних находок. Семейный праздник принял меня в свою утешительную колыбель, но я не успел насладиться безмятежностью – в дверях появилась мама.
– Пойдём покурим! – решительно сказала она, и сразу сделалось ясно: её душу распирали важные новости.
Через минуту за кухонным столом, уставленным салатниками и вскрытыми банками, я узнал, что к нам в дом вот-вот нагрянут моя дочь и бывшая жена.
– Мне Лизка звонила, прямо перед твоим приездом! – оживлённо докладывала мама. – Говорит, забери меня! Они там поругались, похоже. Майя хотела с ней ехать на вашу старую квартиру – вроде бы так. Ну а Лизка упёрлась! К бабушке – и до слёз! – Мама выдохнула дымок и покраснела от гордости и надежды. – А потом звонит Майя и говорит: мол, вы не будете возражать, если я к вам привезу Лизу? И между прочим, – проговорила она, чуть понизив голос, – это всё пошло после того, как ты разбомбил дом. У них что-то сдвинулось в мозгу у обоих. У Майи и у Кирилла. У нас тут с Майей был разговор, она за Лизкой заезжала после фигурного. Так вот, она решила, что твой разбомблённый дом – это серенада в её честь. Вы понимаете, говорит, значит, без нас ему ничего не нужно. Значит, всё его предшествующее свинство было не отсутствием любви, а каким-то просто трагическим переклином. Это сколько понадобилось жизни, нервов, чтобы дошло до этой мартышки! – Затушив сигарету, мама стёрла вскипевшие от возбуждения слёзы и продолжила: – Но и это не всё! Мелодрама продолжается! Оказывается, Кирилл наш, чудный, добрый, заявил, узнав про дом: всё вы врёте! И помчался проверять, правда ли дома нет? Что ты молчишь? Ты об этом знал?
Я кивнул.
– Илья его видел. Ничего не сказал мне, но я рисунок потом нашёл.
– Костя, что же мы будем делать? – спросила мама. – Ты сам-то что себе думаешь? Ты ведь у нас уже стал культовой фигурой. Этакий мученик! Назад-то их примешь, если соберутся?
Я встал и подошёл к окну. Чаши старых тузинских весов дребезжали перед глазами. Тряпичные «машки» и «глашки» свесили головы. Одна из них явно смахивала на Кирилла, другая – на маму, третья – Лизка. Да что тут разглядывать – все мы были на этих чёртовых чашах.
Тут я обнаружил на подоконнике банку и, выудив маринованный огурец, хрустом прогнал искушение.
Домофон запиликал в половине одиннадцатого. Я вышел в прихожую и услышал в снятой мамой трубке Лизкин взволнованный голос: «Откройте! Снегурочка!»
Светлые и, в пику Новому году розовые, весенние, Майя и Лиза ввалились в прихожую. Зашуршали пакеты, мама, стискивая Лизку, расплакалась – как будто не виделись год. Опомнилась, размотала, разула и увлекла в гостиную.
Половодье встречи сошло, оставив на берегу меня и Майю. Она стряхнула мне на руки старую белую шубку, в которой гуляла ещё с коляской, и, обернувшись через плечо, дотронулась взглядом девятилетней давности. Я понял, что назначен на новую роль. Майя подсказывала мне улыбкой, что я уже не псих ненормальный, не мучитель детей и женщин, а весьма милый, возможно, и героический чудак, пострадавший за любовь.
– Я не знала, что ты будешь! Но почувствовала! Видишь, даже надела старую шубу. И платок! – объявила она и сунула в рукав блёкло-голубую косынку. Это и правда была памятная вещица. Мы купили её в Италии, когда Лизка была ещё маленькая. Майю соблазнил цвет выгоревшего неба.
– А потом припарковались, вылезаю – и чуть не стукнула дверцей машину! Смотрю – твоя! – Тут Майя, положила ладонь мне на шею и так крепко, без сомнений, поцеловала в щёку, близко к губам, словно мы были честны друг перед другом и только вынужденно разыгрывали разлуку. – Ну пойдём, поговорим, пока они возятся!Мы вошли на тёмную кухню и встали к окошку, туда, где только что я грыз огурец. Лизка в комнате заливчато смеялась, отвлекаемая бабушкой от судьбоносной беседы родителей. В окрестных дворах погрохатывало. Моргало цветными вспышками зимнее небо, и на фоне салюта «заоконный театр» Николая Андреича давал новую пьесу – в ней мы с Майей отразились плечом к плечу. Кажется, даже голову немного она склонила, волосы пахнут прогулками – снегом, железом Лизкиных санок. Голос нежен и открыт.
– Помнишь тетрадку? – проговорила Майя, обняв обеими руками мой локоть, как всегда делала раньше, замёрзнув или устав. – Я хотела взять из квартиры кое-что из ёлочных игрушек и нашла там, в коробках, тетрадь с нашими записями про булочную. Ты так, оказывается, в точности всё устроил! А я и не поняла. Думала – просто бизнес. Вот дурочка! Ох!.. – выдохнула она и, стряхнув это случайное вроде бы причитание, продолжала: – Лизка нас замотала! Мы ведь переехали, ты знаешь. Так вот, её в дом теперь не затащишь. Каждый вечер до ночи сидит во дворе! Представляешь? На качелях сидит. В дождь, в снег. Я даже думаю: может, у ребёнка поехала крыша? Может, нам надо срочно назад вернуться, в нашу квартиру?
