Фарид Нагим - Танжер
И вот это удивительное сочетание мягкости, почти водянистости мошонки и твердости члена. Ого, какой горячий и прямо вспухает под ладонью, будто хочет стать больше чем его оболочка и отдает волнами. Удивительно, что какое бы горячее тело не было, член всегда горячее, и это сочетание – холодные и тонкие его пальцы и горячий член. Даже чувствуешь венку на нем, и как пульсирует кровь. Бедный, беззащитный. И это странное чувство во рту его самостоятельности, его пресной безвкусности и резиновости, кажется, что слышишь резиновый хруст. И эта тошнота, когда касается нёба. И это наслаждение, и это восхищение мужской красотой.
– Скольких баб ты мог бы осчастливить, Кирилл?!
Он упал с кровати на колени.
– Я даже не… я… я не предполагал.
Что он не предполагал?
Пополз, встал, убежал и принес баночку с разбитыми острыми краями.
– Что это?
– …лин… Вазелин, я разбил баночку, осторожно. Была «Нивеа», не найду, прости.
Приятное ощущение холодной мази на горячем.
– Ты что из холодильника?
– Вот так, ты можешь вот так, пожалуйста, Анвар.
– Что?!
Я вытер ладонью лицо. Какой-то резкий, горький и бархатистый вкус на губах. Что это?! Пот такой горький? Надо же, горький?
– Да! Мне хорошо, почему мне хорошо?! Почему ты лучше Пепе?
– Кого?
– Пепе, кубинца, мне никогда не было так хорошо. Почему?
– Потому что я люблю женщин, Кирилл!
– Этого не может быть, не-ет.
Потом он пытался войти в меня. Она красиво прогибала талию и двигала пышными бедрами, струились желтые волосы по заострившимся плечам. И я думал, что мне так же будет хорошо, как и ей. Он так вежливо все советовал, и мне нравилась его вежливость, и его советы, я не умел так говорить с женщинами, я всегда стеснялся слов, не мог их подобрать, а он мог, у него получалось. По его уверенности и спокойствию было видно, что он уже не раз проделывал все это. Но мне было больно. И когда он резко и нетерпеливо, просто потому, что ему уже хотелось, дернулся, я изогнулся и схватил его за горло… который несколько, много раз переехал на машине тело режиссера Пазолини… и я вдруг понял этого итальянца, понял, что если сейчас не сниму с горла пальцы и не прогоню себя, то я задушу Кирилла, и еще раз задушу уже мертвого, и на следующий день про меня напишет «Московский комсомолец» в отделе криминальной хроники.
До утра стоял в ванной. Кирилл робко стучался в дверь и что-то говорил.
Ожесточенно тер мочалкой свои губы и язык, сплевывал, несколько раз обмыливал и тер член, но не чувствовал воды и чистоты. Шершавая струя глухо стукалась об меня и все сильнее натягивала горячую кожу.
Кирилл спал так, как будто я его убил. На полу валялась эта баночка и осколки черного пластика от раздавленного пульта управления. Вдруг громко поздоровались два алкаша на улице. Квартира, как оказалось, была на втором этаже. За окном проступали из темноты очертания домов. Шумели машины на автостраде.
Все какое-то другое на кухне, будто не мы вчера сидели. Я выпил всю воду из чайника, выкурил сигарету «Счастливый удар» или «Мне повезло», тихо и быстро оделся. Трусы свои не нашел. Мистика всегда какая-то с этими трусами.
Смешно конечно, было бы теперь просить у него сто долларов взаймы. Замер перед выходом. Еще раз отметил себя, стоящего в этой квартире, глянул на продавленный диван, ножку шкафа, погрызенную собакой, зафиксировал и вышел.
Было неожиданно холодно и свежо. Долго не мог найти метро. Какая-то женщина с маленькой, хнычущей девочкой объяснила дорогу.
Несколько бабушек в ряд и один дед торговали у метро сигаретами, семечками, квашеной капустой, яркими ломтями тыквы, грибами. Свежий, энергично подергивающийся милиционер. Толстый таксист, серый от бессонной ночи. Бомж, аккуратно причесанный с похмелья, мнётся и строит глазки. Девушка с глупой фигурой на высоких каблуках. Голуби хаотично снуют и дергают головками, мелкие воробьи легко подпрыгивают и воруют у них семечки. В стекле витрины на коробочках турецкого женского белья выпукло сияют ягодицы и груди.
Глядя на пустую бутылку пива в вагоне, вспомнил горький бархатистый привкус и понял, что это было: вот и ты узнал вкус вазелина – горький.
Шесть
Сто долларов занял у Германа. Димка нашел комнату. Я ее снял.
Переночевал уже на новом месте. Купил шампанское и спрятал в шкафу, все казалось, что кто-то должен придти ко мне в гости. Повесил вырезку из «Вога» на стенку, снял и снова спрятал в карман, так лучше.
Засыпая, видел огни Ялты, мерцающие в море. Где сейчас Серафимыч? Ночью в дверь стучали.
31 декабря, сутра был в общаге. Собирал вещи и укладывал в коробки.
Нагрузил очень много. Опять обвязывал электрическим шнуром, брючным ремнем и шарфом. Вспоминал, как это делал в маленькой комнате в Алмате, а в соседней сидели Асель с мамой.
Стоял на лестничной площадке. И все проверял этот московский ключик в кармане. Темно. За окном розово светили фонари. Сколько обманутых надежд и сломавшихся судеб в этой общаге, сколько здесь повесилось, сбросилось в шахту лифта и сошло с ума людей. Отпусти меня. Почему же ты не отпускаешь меня?
Красный снег, зеленый снег на остановке под светофором. Ехали с Аселькой на этом же трамвае. Вот здесь покупали мясо, а в этом магазине для новобрачных купили кольца. В этом кафе мы ели с нею, и она вспоминала детство, кафе-стекляшку, я смеялся и сравнивал ее детство со своим, и удивлялся, что мы были маленькие, далеко друг от друга и ничего не знали. Достал из кармана и смотрел на девушку из «Вога». Она как будто подмигивала мне.
«Остановка „Полиграфический институт“, следующая остановка кинотеатр „Байкал“. Уважаемые пассажиры своевременно и правильно компостируйте абонементные талоны. За безбилетный проезд взимается штраф. Уважаемые пассажиры, переходите улицу только в местах, предназначенных…»
Когда трамвай сигналил, в нем гас свет. В окнах квартир, как символ счастья и уюта, горели ёлки. Казалось, что я в Советском Союзе, что у нас совсем другая с Аселькой жизнь. Уютно плыть по ночной Москве в этой железной лодочке. На поручне тонко сиял и пугал меня серебристый дождик, на полу конфетти.
«Да, сегодня же Новый, 1997-й год».
Потрясающе, что номер дома – 23, ровно столько лет Асельке, а квартиры – 26, как мне. Заржавелые почтовые ящики с болтающимися дверками. Только рекламные листовки, выгреб их и заторопился, затряс ключами.
Выкурил сигарету и набрал номер Асель. Удивлялся, что не узнаю эту квартиру, самого себя в ней, этот новый, приторный и дешевый запах чьей-то жизни. Услышал гудки, и что-то щелкнуло и заныло внизу.
– Алло, – в трубке мужской голос.
– Вы не могли бы позвать Асель?
– Да-да, конечно, – с поспешной вежливостью осведомленного человека.
– А, это ты, – голос у нее был намеренно равнодушный, и я знал, что это специально для того мужчины.
За этим полированным советским столом в ярко освещенном углу, с этим красным телефоном, как я был далек от нее.
– Привет, как дела?
– Ничего, как у тебя?
– Хорошо.
– Поздравляю тебя с Новым годом, Асель, и желаю всего самого лучшего. Прощай! – и быстро придавил трубку к аппарату.
Это был голос Булата Мулюгенова, помощника акима Алматы, про которого они говорили всю осень, а я даже не обратил на это внимания. Я видел накрытый новогодний стол в их квартире, цветы и шампанское, видел, как весело и возбужденно суетится Аселька, красиво так ходит, как она ходила, когда знала, что я смотрю на нее, а Булат сидит в кресле, смотрит на нее и покачивает ногой в моем тапочке. Все горит, искрится и сияет в их квартирке на углу Гоголя и Мира. Он знает, что будет с ней сегодня, сглатывает слюну, все у него дрожит: женщина под Новый год особенно сладка… особенно, блядь, нужно с кем-то переспать, чтобы весь год потом с кем-то спать, чтобы…
Лег и заснул. Я теперь очень много спал и догадывался, что это мое спасение. Что-то отключалось во мне. Анатоль стучал в дверь. По коридору тяжело ходила Нина Васильевна.
Нет у меня денег, ничего у меня нет. И уже не будет!
Проснулся и вспомнил все. Было так тяжело, так бессмысленно все вокруг, такая усталость и лень, что казалось, если сейчас умру, то даже душа не станет вылетать из моего тела.
«Алло. Извините, Вы не могли бы позвать, Асель? Привет, как дела? Ничего. А как у тебя? Желаю тебе всего наилучшего, прощай, Асель».
Даже сам не знаю хорошенько, где я сплю. Сердце так тяжело замерло. Я заметил, что, когда думал об Асель, голову склонил набок точь-в-точь, как она это делала, и стал похож на нее, будто и во мне часть ее.
Конечно, этот Булат не мне чета, такой значимый в Алмате человек, такой взрослый. А ведь она переживала, когда он в октябре сломал ногу. Да это он был, а ты и не знал, про кого они говорят с матерью, какой-то там Булат.
Шампанское не поможет, и водка, конечно, только хуже станет. Уткнулся лицом в пыльный ковер с невидным в темноте рисунком. Вспоминал детское чувство радости и ожидание чуда.
