Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A
– Правда-правда, ты мне подаришь плакат? – спросил он, задыхаясь, у отца Декампа.
– Конечно. И попрошу маму подписать «Для Дэмьена Оуэна» – за эти два дня я понял, что у тебя безотказная душа, и плакат у тебя отберет Ричи Визано – он и его дедушка большие поклонники маминого голоса и театра Марии Декамп…
– С ума сойти – как это – иметь свой театр…
– Хлопотно. Если Собор набил мебелью, набрал штат и сиди себе, чай пей, страдай кризисом безделья, то театр – это разноцветное колесо, да еще с фейерверками по ободу.
Они спустились по уже ярко освещенным лестницам с золотыми перилами в фойе, в котором уже были накрыты столы – множество маленьких легких золотистых с витыми ножками, всюду сновали камзолы и парички с подносами; среди толпы мужчин в смокингах и женщин в вечерних платьях выделялись актеры в костюмах и гриме, будто для фотографий с детьми, они их не сняли, и это тоже понравилось Дэмьену. Отец Декамп привлекал общее внимание – люди замолкали на полуслове, когда он проходил мимо, и Дэмьен, наконец, понял – до этого он был с отцом Декампом в местах, где им были рады, где отец Декамп был настоятелем Собора, а не отверженным сыном – Дэмьену рассказ об этой отверженности в стиле романтических романов аля Гюго казался преувеличением – современный мир всё-таки, телефоны, интернет, люди в космос летают, разбиваются на треке на гоночных машинах последней модели, умирают от СПИДа – какие тут «я отрекаюсь от тебя, потому что ты католик, а наши предки умирали в Варфоломеевскую ночь» – это же было миллион лет назад, это почти сказка, как Нарния, последний бой, – но вот отец Декамп, такой красивый, как деревья в парке в ветер, молодой, стройный, в черной пронзительно сутане идет сквозь искрящуюся разноцветную толпу – будто сцена из старого итальянского фильма, конфетти в дожде – и все оборачиваются – «это же… Дэмьен Декамп… его разве принимают… да что вы…» – они прошли сквозь фойе, вышли на другую лестницу, поднялись – люди были везде, уже с бокалами шампанского – постучались в дверь с табличкой «Мадам Декамп» – «раньше тут бабушка переодевалась и красилась, теперь мама» – а табличка та же.
– Да, открыто, – крикнули из-за двери.
– Мам, это я, – отец Декамп вошел, Дэмьен замялся – это была гримерная, пахло цветами, колоссальным количеством цветов – роз – повсюду были розы – с огромными головами, сказал бы Тео – в роскошных декоративных корзинах, с множеством лент; была даже позолоченная птичья клетка, забитая розами; «да что вы там мнетесь, заходите, кто бы вы ни были!» – крикнули еще раз, и Дэмьен быстро вошел; возле зеркала сидела Мими – тонкая стройная женщина в розово-перламутровом пеньюаре поверх вечернего платья – темно-красного, атласного; темные волосы собраны в высокую гладкую прическу, под золотую с мелкими рубинами сетку – она повернулась – фирменное лицо Декампов – удлиненное, тонкое, слегка лошадиное даже, изысканное – в женском варианте оно было ничуть не мягче; лицо людей, привыкших приказывать и сражаться; без недостатков.
– Мам, поздравляю, постановка чудесная, вы очень старались, но никого и ничего не сожгли, придется тебе с этим театром возиться еще много лет, – отец Дэмьен наклонился и поцеловал женщину в прическу, в сетку с рубинами.
– Боже, в чем это ты? Что за наряд? Ты пришел в этом в театр? Позорить меня?
– Я в сутане.
– У тебя нет смокинга? У тебя есть смокинг, я уверена.
– Есть. Но я же священник, я обязан ходить в сутане.
– Нет, не обязан, ты специально пришел в этом, чтобы позлить меня, потыкать все в глаза этим своим… платьем.
– Ох, мама… познакомься, это Дэмьен Оуэн – тоже Дэмьен – поэтому легко запомнить – он проходит у нас в Соборе стажировку, он библиотекарь. И еще он пишет докторскую, хоть на вид совсем юный. Он признанный всеми гений. Он в восторге от сегодняшней постановки, хотя вообще к опере равнодушен. Дэмьен, это моя мама, мадам Декамп, Ирен Декамп, сегодняшняя Мими.
– Очень приятно, мадам, – Дэмьен приблизился к мадам Декамп и поцеловал протянутую руку; тонкую, сильную, с невероятно длинными пальцами; рука тоже пахла розами.
– Вы тоже священник? – она не убирала руку, хотя Дэмьен уже разогнулся; и он не знал, что делать – так и держал ее пальцы; а она пристально смотрела на него – рассматривала.
– Нет. Я… брат Розы… и пока я не выбрал орден и форму служения Церкви… пока я просто студент Католического университета.
– Боже… еще один маленький католик… Но Вы-то в смокинге.
– Ну… мне пока всё можно…
– А священникам нельзя носить смокинги? Или мой сын врет?
– Ну… вообще, наверное… я не знаю, – Дэмьен сильно покраснел; она, наконец, убрала руку; вернулась к пуховке; потом улыбнулась, глядя на него в зеркало.
– Какой Вы милый, – сказала она. – Кто Вы, еще раз? Студент? Семинарист? Я прослушала.
– Библиотекарь.
– Библиотекарь? В таком юном возрасте – и уже одни книжки? А как же девушки?
– Ну… – Дэмьен совсем смешался. Он не хотел остроумными ответами навредить отцу Декампу.
Она сжалилась, оставила пуховку, встала, скинула пеньюар; красное-красное платье, сверкающее – мелкие красные стразы по всему атласу, в тон рубинам в сетке на волосах; голая спина, белая, гладкая, будто у статуи, пышная, как у принцессы юбка, и край красных атласных балеток.
– Пойдемте, выпьем шампанского. Хочу услышать Ваш голос, шампанское обычно помогает. Переоденься, Дэмьен, я не позволю тебе в таком виде показаться моим гостям. Там в шкафу есть смокинг, мой, из трансвести-«Травиаты», я думаю, на тебя налезет.
– Мам, нас посадили в ложу Флавии. Мы прошагали через весь театр, и фойе, где уже начался прием, пока шли к тебе, так что меня все уже видели.
– Вот в этом?
– А ты думаешь, я специально «это» надел перед дверью в твою гримерную?
– Боже, мне придется очень много сегодня выпить… И подговорить кого-нибудь подраться, чтобы все забыли этот скандал и переключились на новый.
Она взяла под руку Дэмьена. Он обомлел. Она была легкая, чудесно пахла, острым, сладким – кардамоном, розами, и была выше его почти на голову; но ее это, видимо, не смущало.
– Дэмьен, кстати, хочет плакат с твоим автографом. Только обязательно напиши на плакате его имя и фамилию – а то все подумают, что плакат для меня…
Она улыбнулась Дэмьену. Он увидел ее близко-близко – кожу, шею, глаза, брови, ресницы, губы, зубы под ними – она была безупречна; будто нарисованная; ничего настоящего; все из драгоценных камней; Красная Снежная королева, Красная колдунья.
– Конечно, милый, как скажешь, – сказала он Дэмьену, и они вышли к гостям; их фотографировали, Дэмьен улыбался и молчал, мадам Декамп не отпускала его, он стоял рядом; люди говорили много комплиментов, она отвечала «о, я рада, что вам понравилось»; ее юбка упруго упиралась в его ноги; люди быстро скользили по нему взглядом, по ее красному рукаву на его черном, приподнимали брови вопросительно – а ты кто такой, а Дэмьен в ответ мило хлопал ресницами – «а вам что за дело» – и потом, когда поток прессы схлынул, мадам Декамп отпустила его.
– Спасибо. Вы выстояли. Можете съесть бутерброд.
Дэмьен поклонился.
– Всегда к Вашим услугам.
Отец Декамп стоял в уголке, с чашкой кофе и тарелкой еды.
– Что это было? – спросил Дэмьен, схватил у него кофе и глотнул.
– Ничего. Просто папа не ходит в театр, а маме кто-то нужен рядом на фото – у режиссера и дирижера есть свои девушки, а про маму все забывают – и я сделал ей подарок в виде тебя; я ей сейчас в чичисбеи не гожусь; а раньше мы с ней после каждой премьеры были во всех газетах.
– Скучаешь?
– Нет. Это был совсем не мой мир. Я оперу не люблю, как и папа.
– Ты знал, что она вытащит меня под прицел?
– Я был уверен, что ты ей понравишься.
– Я всегда нравлюсь пожилым леди… Я же вырос с бабушкой. Я вижу их красоту.
– Я заметил. Адель Тернер ничем не привлекла твоего внимания, хотя очень старалась. А вот истории о мадемуазель Кристен, городском библиотекаре, ты слушал с удовольствием.
– Она мне сегодня позвонила, она такая… Боже, я, кажется, потенциальный геронтофил?
– Думаю, да. Поэтому тебе безопаснее не покидать лона католической Церкви. Вот, поешь… тут… погоди, что же это? Розочки точно из ветчины…
– Определенно… а это форель с манго…
– Кто бы мог подумать…
– Черника еще…
– И тыква…
– Да, точно. Может, по шампанскому?
– Да у меня с собой коньяк.
Дэмьен проснулся среди ночи и смотрел в разноцветный балдахин с гулко бьющимся сердцем – впервые за много лет ему приснился страшный сон; все в Нотернборо заболели – какой-то странной болезнью – не вирусом, а колдовством будто – никто не вставал с утра с кровати; хотелось спать и спать, никуда не идти; осень проходила, а людей на улицах становилось всё меньше; в кафе и ресторанах перестали заказывать столики, в книжных магазинах перестали покупать книги, и однажды священник, с трудом встав и одевшись, вышел в часовню – почему-то во сне это был отец Дерек из Братства, – а никто из студентов не пришел на мессу; и в столовой было пусто; и в лекционных; и только Тео не заснул – он стал прогуливать занятия, работу и мессы, потому что увлекся одним сюжетом, рисовал не разгибаясь, ел старые булочки из запасов и яблоки, пил воду из-под крана в ванной – и, дорисовав, радостный вышел на улицу – и увидел, что город обезлюдел – завален листьями по колено… «Надо позвонить Дилану» – проснулся с этой мыслью Дэмьен – и понял, что во сне он был Тео, внутри Тео – над ним было это пасмурное небо, серое, жемчужное, перламутровое, безнадежное, и он стоял заросший, небритый, в пижаме и пальто поверх – и понимал, что это Дьявол пришел в мир, в Нотернборо, проник где-то, в открытую кем-то нечаянно не ту дверь – и, поскольку в души не смог, просто всех усыпил; и конечно, кто, кроме Дилана, может разобраться с такими странностями – с этим туманом – Тео во сне стоял посреди улицы, и смотрел на туман, белый, снежный, как лавина в горах – смотришь и не веришь, что она двигается на тебя – поглощая все краски, и еще чуть-чуть – и коснулся бы ног, пальто, немытых черных волос Тео – но в Тео тоже было это бесстрашие – как у Дилана – когда ты так не боишься, что порой переходишь грань… Во рту пересохло – выпили они с отцом Декампом немного, пол-литра коньяка на двоих – но этого хватило, чтобы идти по парку и петь во все горло «A Sunday smile» группы Beirut – оказалось, они оба знают полностью текст – как их не арестовали – и тоже был туман – ночной, желтый, оранжевый, голубой, розовый от фонарей, как в детской сказке, Джанни Родари или Анне Шмидт – разноцветный конфетный туман – оказалось, навстречу им шел Клавелл с собаками – собаки, узнав голос отца Декампа, залаяли дружно, радостно, Клавелл отпустил их, и они побежали, прыгнули на Декампа лапами, и тот от них понесся со смехом, они за ним, и они бегали целый час в тумане, играли, кидали и приносили ветки; в сутане – издалека будто девушка в длинном платье – викторианская, прическа растрепалась, ботинки с пуговками, а собаки – и не собаки вовсе, а ручные чудовища из сказочного бестиария; а Дэмьен устал очень, и сел на лавочку, Клавелл сел рядом; и они молчали и смотрели, как туман медленно заполняет парк, подкрадывается к ногам – к носкам ботинок, как медленно прибывающая вода в тонущем корабле, квартире с незакрытым краном – «Водяной человек и его фонтан» – разноцветная, будто в нее попала тонна акварели – наводнение на акварельном складе – подумал уставший засыпающий Дэмьен; вот этот туман и приснился Дэмьену – и он почувствовал такую боль, что не знает, чем помочь Тео – как спасти его от Дьявола… Он написал смс – «Мне приснился страшный сон, ты там смотрел на туман, который на самом деле Дьявол. Ты в порядке?» – в ответ пришло «Да спи уже блин, да что с тобой» – Дэмьен вздохнул; поставил будильник на шесть утра – бег, завтрак, месса в Соборе в девять; надо начать жить по графику, а то уже от грешной жизни, карнавальной, кошмары по ночам.
