Инна Харитонова - Все могу (сборник)
Прапорщик стоял рядом и активно кивал. Потом пошли дальше, уже без командира.
– Наша школа военных поваров здесь имеет посадки. Огурцы, томаты…
Марина остановила взгляд на зацветающей розе.
Прапорщик пояснил:
– А это мы имеет цветок розы. Извините, при всем желании не могу подарить. Растим для юбилея жены командира. Пройдемте. Здесь мы имеем свинарник. В свинарнике имеем сто двадцать пять свиней.
Марина с раздражением предположила:
– А свиньи имеют вас.
– Что вы сказали? – Прапорщик не расслышал.
– Ничего существенного. – Марина махнула рукой.
Двинулись в овощехранилище.
– Здесь мы имеем заготовки. Каждый солдат в день имеет норму закатывать в среднем по пятьдесят банок. Ознакомляемся. Имеем: варенье из арбуза номер один, варенье из арбуза номер два, варенье из арбуза номер три.
Марине казалось, что она теряет терпение.
– Варенье из арбуза номер четыре, – продолжал прапорщик. – И… – еще одна значимая пауза, – арбуз маринованный.
Марина уже не слушала. Молча принимала гостинцы, молча обедала в солдатской столовой, молча смотрела, как пекут хлеб на полевой кухне. Вот свежую буханку брала с искренней благодарностью. Даже поцеловала, чем умилила военнослужащих.
Они многого ей не сказали, чего она сама о них знала, например, того, что во вторую чеченскую кампанию многих из поварской школы отправили не на кухню, а наводить БМП. Эти мальчики умели делать только домашнюю колбасу и самолепные пельмени, но командование сочло, что именно они должны дополнять экипаж боевой машины пехоты.
Первый раз за последнюю неделю Марина прекрасно выспалась. Она не поехала ни домой, ни к сестре, а пришла в пустую квартиру детства и была счастлива, что мать уехала отдыхать. Марина легла на свой детский диванчик, обняла какую-то старую игрушку, липкий пыльный мех – мать не умела стирать подобные вещи, – и поняла, что стало легче, появилась возможность чуть-чуть дышать, а не захлебываться обидой.
Сергей Петрович встретил утром на летучке бодрую Марину.
– Так, Авдееву спрашивать не буду. Она у нас совершила хадж в нефтегазовый рай, поэтому она не в теме. А кто еще что предложит? Мы не можем который раз вдудонивать инфляцию. Я хочу генерировать идею позитива. А кругом одни оборотни в погонах.
Марина привычно смотрела в окно напротив. Девочки, за которой она наблюдала в прошлый раз, за фортепиано не было. Инструмент закрыт белым чехлом.
– Марина. – Начальник умел прогонять задумчивость.
Говорить первым хотел он, но Марина обогнала:
– Я хочу отпуск взять. За свой счет, или, может, мне там и обычный полагается?
– Ты чего, из-за вчерашнего, что ли? Ой, обидели мышку, написали в норку. Марин, очень надо было, эти военные, ты сама знаешь, им или сейчас, или никогда. А у меня вчера ты была в доступности. А там такое дело… Прям трибунал. Сама понимаешь.
– Да я не поэтому.
Сергей Петрович воодушевился:
– Скажи мне, что там в Сибири?
– Как обычно.
– Шубу не подарили?
– Да нет. – Марина ухмыльнулась.
– Евпати коловрати! Ты молодец! Хорошо съездила. – Сергей Петрович не смотрел в глаза, смотрел в лист бумаги, на котором весь разговор что-то рисовал. Он знал, что разговор будет трудным, и так лично ему было проще.
– В смысле?
– Ты на что надеялась? – Начальник перешел на особый вид крика – зловещий шепот. – На конец света? Что все ослепнут? – И добавил как заговорщик: – Между прочим, он человек не только известный, но и…
– А я-то думаю! Вы вот про что! Поднялись шлюзы! – Марина резко встала. – Да мне плевать слюнями.
– Сядь! Это не мое в принципе дело. – Начальник вздохнул. – Главное – чтобы ты была счастлива, Авдеева. Фабрики – рабочим, земля – крестьянам, а лучшие девушки – лучшим мужчинам.
– Сергей Петрович, я сейчас заплачу.
– Ох, Авдеева, не надо. – Он переходил на фамилию в особо сложные производственные минуты. – Грустно мне будет без тебя, пока ты в отпуске… Давай так. Ты съезди в сторону Золотого кольца, сделай дело. А потом в отпуск. Вот тебе телефон, договаривайся. Там как-то все с креном, мутно, но меня очень просили помочь. Генка просил. Знаешь Генку? Не важно. Приехала, послушала, записала. Уехала. Все. Не вникай. Поняла? Не вникай.
Что-что, а вникать Марине не хотелось ни во что. Она вошла в свой кабинет, села за стол. Посмотрела на букет в трехлитровой банке – вязанка поздних астр. Подумала. Взяла записку. Прочла. Обернулась к коллеге:
– Оль, может, пойдем пообедаем?
– Давай попозже.
Марина еще раз прочла записку.
– Ты, Марин, сегодня на Неделю моды идешь? Сто лет не ходила. Вон там тебе конверт с приглашением принесли. И мне принесли. Пойдем! – предложила Оля.
Идти не хотелось, Марина вяло протянула:
– Я не знаю.
И тут открылась дверь в кабинет, и появился старец с седой бородой, с прорехами в зубах и в ратиновом пальто. Прямо с порога запел басом на оперный манер:
– Мариночка, любимая принцесса…
На самом деле он был великим рабом кино, человеком немного странным, но в основном от возраста и необъятной величины жизненных впечатлений. Его профессию толком никто не знал, сам он представлялся киноведом, а на деле всю жизнь проработал в одном месте, на одной киностудии, на всех мыслимых и немыслимых должностях. Но записи в трудовую книжку не имели значения. Лет семьдесят из своих неполных восьмидесяти он больше всего на свете любил кино и лично видел, как снимали картину «Детство Горького». Именно картину, никакой не фильм. Картину! 1938 год! Как вчера было.
– О нет! Как вы прошли сюда? Как вы вообще сюда всегда проходите? – Марина улыбалась и злилась одновременно.
Старец, роясь в кожаной папке, достал оттуда рукописные страницы и громко сказал:
– Мариночка! Скучаю без вас. Принес вам новое удивление. Вы так удивитесь!
Марина очень громко, наклоняясь к уху посетителя, ответила:
– Дорогой Степан Кузьмич, я уже ничему не удивляюсь с момента падения коммунистического режима.
– Возьмите вот. И мою новую книгу. Пожалуйста. Вот здесь автограф. Только для вас, дорогая моя. Может, сделаете заметочку. Было бы просто замечательно. Я только из больницы…
В кабинет вошел Сергей Петрович. Событие из ряда вон. Происходило это так же не часто, как роды у слонов.
Чтобы посетитель сразу понял, кто здесь главный, спросил озадаченно:
– Что вообще происходит?
Марина тихо объяснила:
– В газеты часто пишут сумасшедшие, и только в нашу газету они еще и приходят.
Старец был глуховат.
– Что вы сказали?
Марине опять пришлось кричать на ухо:
– Спасибо, Степан Кузьмич, что нас не забываете. Вот наш главный редактор пришел с вами познакомиться…
Старец резко развернулся и начал объяснять Сергею Петровичу что-то первостепенное, важное, неотложное. А Марина, пользуясь моментом, взяла сумку, выключила компьютер, достала из шкафа жакет и просто убежала из кабинета, оставив Лешины цветы и извинения, Степана Кузьмича, весь этот фарс и «удивление».
Настя долго не брала трубку и слабо сказала: «Алле».
– Ты к врачу ходила? – тут же напала Марина.
– Да нет. У меня ведь ноги раздулись.
– Обе?
– Да.
– Значит, не тромбоз, – почему-то сказала Марина, хотя ничего в этом не понимала. – Но все равно плохо, Насть. Чего ждать-то? Хочешь, я приеду побуду с тобой.
– А помнишь, когда Катька родилась, я ее кормила и она задохнулась, синяя вся стала. Все кричали, а ты подошла, перевернула ее вниз головой, и Катька дышать стала.
– Нет, не помню.
– Ну, давай, – вздохнула Настя.
А Марина набрала следующий номер.
Гудок, гудок, гудок. Ответ. Марина поздоровалась:
– Здравствуйте, Игорь. Меня зовут Марина Авдеева, и я обозреватель газеты…
На том конце прервали:
– Я знаю, кто вы. В воскресенье в шесть утра за вами приедет машина. Вам удобно?
– Вполне.
– Тогда договорились.
Марина проходила мимо дома, на который так любила смотреть. Остановилась. Возле подъезда лежали еловые ветки. На скамейке сидели пенсионерки, разговаривали, потрясенные подробностями:
– Какой он несчастный. Разом всех. Я тоже говорила, что этот их новый водитель какой-то ненадежный. Очень Лизоньку жалко. Ангел.
– Что ты, Тоня! Это не водитель виноват, наркоманы в них въехали.
Марина, стесняясь, обратилась к женщинам:
– Простите, Лиза – это девочка с четвертого этажа?
– А вы их знаете? – тут же схватилась за вопрос старушка в нерповой шляпке.
– Не совсем…
– Страшное горе. И Юля сама, и Лиза. И мама Юли. Кошмар. Такая беда. Вы зайдите, поминки хоть и кончились…
– Нет-нет, что вы, – отмахнулась Марина.
Марине почему-то показалось, что это ее горе. Личное. Чувство, когда чужая эмоция становится твоей, посещало Марину все чаще, чем дольше она занималась своим не всегда душеполезным, но иногда интересным делом. Чаще она плакала, когда плакали перед ней. Чаще негодовала вместе с недовольными. Вероятно, таким образом она становилась хорошим журналистом. Она не работала ни с экономикой, ни с политикой, но понимала, что человек, про которого в основном писала она, никогда не станет главнее товарно-денежных и административно-политических процессов. А еще иногда Марина писала про моду. По старой привычке, от начала карьеры. Именно с тех звездных времен остались у нее кое-какие наряды, редкой красоты и громких имен их создателей. На черный день, как думалось Марине. Остались и знакомства.
