Александр Асмолов - Фамильный шрам

В то утро сонный Петербург
Чуть свет туман окутал странный.
Пришелец был надменно хмур,
И не казался гостем званным.
Клубился долго над Невой,
Где ангел, словно часовой,
Парит над площадью великой
С крестом простым и царским ликом.[1]
В обход, по Мойке и Фонтанке,
Он спрятал Невский, как дитя,
Аничков мост укрыл шутя,[2]
И, словно в тихом полустанке,
Туман на Графском пошалил,[3]
Балконы спрятав до перил.

Кирпичный дом в бойницах узких,
С атлантами взамен колонн,[4]
Оставшись от баронов прусских
С екатерининских времен,
Стоял углом и, как форштевнем,[5]
В туман врезался, и по гребням
Среди соседей, словно скал,
На Невский путь прямой искал.
Под крышей эркер полукругом,[6]
А по периметру – балкон
В полшага, словно Рубикон,[7]
Для тех, кто не дружил с испугом.
Деянье сердца и ума,
Как люди, видятся лома.
С востока занялось светило,
С ленцою все позолотив,
Как будто ночь оно кутило,
Истратив весь златой актив.
Над Смольным, созданным Кваренги,
Где двери, словно две шеренги,
По коридорам вдоль стоят
Почти столетье без девчат,[8]
Российский флаг плескал игриво,
Надменно глядя свысока,
Не то, чтобы на чужака,
А где-то чуточку ревниво,
На стяг, что дал Руси Андрей,
Апостол первый средь людей.[9]

Над «прусским» домом, где бойницы
Вдоль крепких стен из кирпича
Глядят на лик былой столицы,
Забывшей имя Ильича,[10]
Андреев крест играл на воле,
Не в пику тем, кто на престоле.
Здесь о себе напоминал
Снимавший флигель адмирал.[11]
Давно закончил он сраженья
И свой поход на Амстердам,[12]
Когда фрегатом правил сам,
Оставил лишь в воображеньи.
Как часто мы на склоне лет
Храним романтике обет.

Сергеич в ранге адмирала
Имел и кортик, и брегет,
И взгляд большого либерала,
По форме был всегда одет.
Был одинок и педантичен,
В общеньи аристократичен,
В блокаду потеряв семью,
Жил, словно был еще в строю.
С одним застенчивым парнишкой,
Игравшим редко во дворе,
Дружил на зависть детворе
И называл его сынишкой.
Не зря пословица гласит:
«Что стар, что млад». Тут без обид.

Алешка рос гардемарином,[13]
И верил, что его отец
Погиб, что свойственно мужчинам,
В походе дальнем, как боец.
Рассказы матери о нем,
Любившем поиграть с огнем,
И фотографии в альбоме,
Бинокль, хранящийся в их доме,
Модели старых каравелл,
Да книжный шкаф морских романов
О героизме капитанов
И тех, кто струсить не посмел,
Все помогало пацану
Любить и море, и страну
Как часто виделось Алешке
Во сне, как будто наяву,
Что он в бою не понарошку,
В отваге не уступит льву.
Он, юнга, шкипер и пират,
Всем приключениям был рад,
Но, кем бы ни был, вечно сходство
С отцом у парня – благородство.
Он тайно верил в предсказанье,
Которое однажды маг
Во сне открыл ему, что знак
Предвосхитит его желанье.
Бывает, тайну мы храним,
Живя пристрастием одним.

Вот только хитрый маг смолчал,
Что будет этим тайным знаком.
Коснется кто-нибудь плеча,
Откроется ли Зодиаком.[14]
Для многих эркер на углу,
Сыскавший зависть и хвалу,
У дома в Графском переулке,
Был перстнем в сказочной шкатулке.
А для Алешки он был храмом,
Где суждено когда-нибудь
Увидеть сквозь сомнений муть
Лицо отцовское со шрамом.
Ведь, если верить с детства в сон,
То обернется явью он.

И предсказанье ночью темной
О встрече с призраком отца
Зажгло в душе неугомонной
Огонь надежды у мальца.
Вот только время не спешило,
А у него, как будто шило,
Но часто, подбежав к окну,
Он видел улицу одну.
Октябрь сменился снегом пышным,
Весной на реках таял лед.
Как будто знал все наперед,
Что вновь июнь придет неслышно.
«Пуд с кепкой» быстро подрастал,
Шутила мать – «мой капитал».

В то утро медлил Питер сонный,
Не торопясь, сводил мосты
И примерял костюм фасонный,
Стесняясь дряхлой полноты.[15]
Над Медным всадником Фальконе,[16]
Оставшемуся в лексиконе,
Отдавши дань Батурину,[17]
Развеял смело пелену.
Из клочьев белого тумана
«Исакию» слепил парик,[18]
Который к куполу приник,
Кудряшки свесив, как сутану.
Всяк прикрывает наготу,
В пирах растратив красоту.

В окошко эркера под крышей,
Где сладко спал гардемарин,
Скользнул к подушке лучик рыжий,
Приплюснутый, как мандарин.
Ресницы тронул деликатно,
Щеки коснулся и обратно.
В июне солнцу невдомек,
Что кто-то поздно ночью лег
Из-за того, что «Пилигрим»,
Ведомый капитаном Диком,[19]
Блуждал в тумане многоликом,
Но был со злом непримирим.
Как сладко знать в пятнадцать лет,
Что выше чести счастья нет.

Алешка потянулся сладко
И сонно приоткрыл глаза.
Луч, словно яркая заплатка,
По пледу медленно сползал.
Указкой чиркнул половицу,
Понятно и не ясновидцу:
Блеснул на ручке у двери —
Балкон, мол, быстро отвори.
Пацан забыл про сладкий сон.
Влекомый тайным предсказаньем,
Заветной встречи обещаньем,
Прокрался тихо на балкон.
А тот, как мостик капитана,
Плывет над волнами тумана.

Бушует странный океан,
Касаясь ног босых прохладой.
То в центре вздыбится Титан,
То обратится вмиг армадой.[20]
Вот остров среди волн возник,
А в гавани пиратский бриг.[21]
«Веселый Роджер» на ветру[22]
Затеял с чайками игру.
Там вынырнул огромный кит,
Хвостом разбивши в щепы ботик.[23]
За ним вздымается под клотик[24]
Белесый вал. Бушприт трещит.[25]
И в ярких солнечных лучах
Нет недостатка в мелочах.
Но вдруг среди туманной пены,
Как вечный странник Одиссей,
Влекомый песнями сирены,[26]
Пацан услышал – «Алексей!»
Знакомый голос так встревожен,
Как сабля острая из ножен,
Звенит с укором строгих нот —
Где этот юный сумасброд?
Неровной старческой походкой
Прошаркал кто-то за спиной.
С угрозой, явно напускной,
Да и надеждою нечеткой
Позвал парнишку еще раз,
Как будто выполнил приказ.

«Ах, ваша светлость, что за шутки!
Не время в прятки нам играть».
И, не впадая в предрассудки,
Вошедший глянул под кровать.
Там не найдя гардемарина,
Слуга заметил, что перина
Давно покинута юнцом —
Его любимым сорванцом.
Улыбку спрятав за усами,
Старик скосился на балкон,
Где тюль от ветра бил поклон,
То надувался парусами.
Кто юн душой на склоне лет,
Бывает счастлив без монет.

«Алешенька, ну, право слово!» —
Старик прошаркал на балкон. —
«Ты простудиться хочешь снова?
Ведь есть шинелька без погон.
И босиком… Что за напасти!
Век будешь числиться в балласте».[27]
Глядит растерянно парнишка,
Ведь он и впрямь в одних трусишках.
Продрог, но это не беда,
А вот Сергеич здесь откуда?
Далась ему моя простуда?
Бывал у нас он иногда.
Но, чтоб без спроса и так рано…
Воистину все это странно.

«А мама?» – начал было он,
Стараясь скрыть свое смущенье. —
«Конечно спит! И вам, барон
Пора в кровать. Без возраженья!»
Старик легонько подтолкнул
Мальца, пошедшего в загул,
Пониже талии худой,
Да так, что тот летел стрелой.
С разбега плюхнулся в кровать,
Плед натянув до подбородка,
Лежал, поглядывая кротко,
Не помышляя вновь вставать.
Любой поймет и старика,
Была бы твердою рука.
Сергеич только тронул ус,
Слегка парик седой поправил.
Не то что гувернер-француз,
Он вежлив был, но своенравен.
«Ты, ваша светлость, не серчай.
Но так вот жить: шаляй-валяй,
Избави бог, – присягой связан[28]
И соблюдать Устав обязан!
Кто на Дворцовой повторял:
«Служу Отечеству и флоту!»
Что взял ты нынче за охоту
Уподобляться писарям.
Бумагу пачкать по ночам,
И рифмовать лучам-очам…»

«Но я…» – гардемарин притих,
Пытаясь совладать с собою.
Прислушался – какой-то стих
Главенствовал над всей судьбою.
Слова летали друг за другом,
Как бабочки над майским лугом.
Сливаясь в пестрый полукруг,
Чаруя звуком нежный слух.
Какое было наслажденье
Описывать глубокий взгляд,
Что жег который день подряд
И поражал воображенье.
В пятнадцать мы пылаем жарко,
А в тридцать пять эмоций жалко.
«Я знаю эту кутерьму…» —
Сергеич с горечью добавил, —
«Поймешь не сразу, что к чему,
Игра жестокая, без правил».
Он замолчал, припоминая,
Как был влюблен в начале мая,
Как осенью ушел в поход
И верил, что зазноба ждет.
Весной в Кронштадте их линкор[29][30]
Пришвартовался на рассвете,
И он в «парадке», при букете,[31]
Вбежал в знакомый сердцу двор…
Порою души моряков
Сдают за кучку медяков.
«Так что бросай свои амуры,
Служи Отечеству, сынок.
Забудь стихи и партитуры,
Все будет, когда выйдет срок.
Будь верен Родине и чести,
Не поддавайся сладкой лести.
Морское братство не пустяк,
И флот не сборище бродяг».
Глаза Сергеича блеснули,
И на затылок сполз парик,
К нему он так и не привык,
Шутил: «Я в энтом, как в кастрюле».
Моряк на берег списан был,[32]
И прикрывал у «кэпа» тыл.[33]