Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин
– А души спасение? – тихо-робко вопросила монашка и испугалась.
– У вас души чистые… девки больше! А не девки – и того чище!
Опять засмеялись. Учитель принялся было объяснять, как были нужны монастыри, упомянул о жизни души, но его голос не вызвал отклика.
– Пустыня духа! – воскликнул он патетически.
– А я бы всю эту сословию чернохвостую за хвост да палкой! – сказал матрос.
– Да за что же-с, спаси вас Господи?! – вострепетала монашка. – Мы никому зла не делаем. Живем тихо, по Господу…
– А… искпорприяторы! Деньги сосете! То часовню какую поставят, будто восемь младенцевских головок водой на доске прибило, – сейчас крестный ход! Деньги давай! А то сон увидала какая старушенция, будто на дубу ей привидение было… белого ястреба… или там огонь кого опалил… деньги подавай! Отменить, – боле ничего!
– Да за что же-с?! – умоляюще вопросила монахиня.
– Не спорьте, они не поймут! – крикнул учитель. – Они на все через черные очки!
– Не умеете вы, господин, объяснить народу! – сказал торговеп – Эх, слова у меня нету, а чувствую! Сами затоскуют без всего. Тихий народ отстоять не может, которому душевное дорого, а три горлана могут уничтожить! Скушно без монастырей будет! За всенощную придешь… душа поет, как «Слава в Вышних Богу!». «Славим Тя… бла-го-да-рим Тя-а!» – разбитым, старческим баритонцем пропел гусятник.
– Народ! – воскликнул учитель. – Если бы он знал, сколько красоты в жизни, сколько значения в каком-нибудь слове, в старой покосившейся колокольне, башне! Он с легким сердцем может смести в одну кучу и сор, и жемчуг!
– А вот и учите, разъясняйте! На то вы и учитель! – сказал торговец строго. – А серчать… какой резон! Я народ знаю. Ежели ему на душу попадешь, – от себя не пустит. А чин, а благовест! А кладбища-то, кладбища! Ланпадочки горят, цветы…
– Это вон в высоковом монастыре-то, знаешь! – сказали в два голоса. – Там все фабрикантов кладут, кирпичами муруют. Восемь фабрикантов лежит, за каждого по двадцать тысяч вкладу. Нас так не хоронят.
– А им удобно! Они оттуда фабрики слушают, а им монахи поют. В мощи и произведут.
– А вот повытаскать их оттуда, а деньги отобрать!
– Опять сели!!
Пароход вдвинулся словно в чащу кустов, – так затрещало и заскрипело и снизу, и вверху.
– Каменка! – сказал матрос. – Чисто подгадает, старый черт.
Началась ругань. Ругался маячник с берега: давал будто упреждающие сигналы, баканы не успел переставить. Капитан сучил ему кулаки. Ругался парнишка, что упреждал капитана, кричал – два с полвиной! Ругали матроса солдаты, что не мерял. Опять пришлось завозить якорь. Канареечник заявил, что ему домой время, верст пять до деревни, и под общий хохот пошел по брюхо в воде, размахивая клеткой, а за ним поплыл, потешая толпу, Степка. Встал на голову и показал сапоги.
– Эх, веселая жизнь пошла! Водчонки бы, – и умирать не надо!
– Купаться, товарищи! Пущай бабы заслепнут!
Пошел гогот, и началось купанье. Лезли белые и коричневые тела на борта, плюхались с уханьем, со свистом, с гиком. Две гармонии откалывали жарко. А на песках опять появилась пестрая стайка ребят и затянула истошными голосками:
– Газзе-эт! давайтя-а, га-ззе-эт!!
Учитель поднял высоко пачку газет и крикнул:
– Донесите им! Господа, кто может?
Не отзывался никто: барахтались, боролись в воде, брызгали на смотревших. Пара мальчишек кинулась с песков в воду, дошла по грудь и поплыла, отпихивая друг дружку. Подплыла, схватила пачку, смочила, и так, зажав в кулаке, пошла саженками к берегу.
– Светлое пятно! – сказал учитель. – На них – надежда. А монашка тихо-певуче рассказывала гусятнику:
– И вот и приходит казацкий офицер тот домой после войны турецкой. А как на войну собирался, заехал в тот монастырь и служил молебен перед иконой Пречистой Владычицы Всех Страстей. И возвратился невредимо. А богатый был несметно, с Дону-реки, называется Область. Казаки все там. И виноград сеют. Вино-то церковное от них идет. И вот, – послал ему Господь испытания, и находит в дому своем непотребство…
– Да, ну-у?! Непо-требство?!
Заинтересованные словом «непотребство» к монашке надвигаются слушатели. Старик-плотник совсем привалился к ее коленям и слушает, приставив руку к уху. Чиновник весь обратился в слух. Странник сделал лицо, словно принимал святыню.
– Да. Оставил молодую жену… два года не видался, а застает ее с ребеночком на руках; и ребеночку ангельской душке, четыре ли, пять ли месяцев..
– Господи, Твоя воля! – вздохнул странник.
– Так, так… Значит, девять да пять, итого четырнадцать, а его два года не значилось при ней. Вот так заганула она ему!
– И пронзил он саблей жену-изменщицу, и младенчика, ангельскую душку. И потом застрелился из пистолета. И прекратился весь род его казацкий. Некому стало богатство его присудить. И отхлопотал его высокопреосвященство митрополит Филарет тое имущество-капитал на тот монастырь. Поехал к государь-ампиратору, а там уж двенадцать асау-лов-атаманов. Приехали по тому ж делу. Но был Промысел Божий – на монастырь перетянул митрополит-то. Игуменья-то, графиня была, доказала, что обещался офицер-то казацкий вклад дать за спасение. И стало монастырю обеспечение… шестьсот сестер, так каждой на месяц стали выдавать из проценту по четыре с полтиной! Как хорошо-то!
– Вот она, ржа-то!
– Сорок годов так и пожили А теперь, – писала нашей матушке ихняя игуменья, – отбирают, слышь, от них и капиталы, и землю ту. Как это рыволюцие началось, казаки те и вступись: «Выдать весь капитал, три дни сроку!» Так все и повалились. Игуменья, – и эта из княгинь родом, – телеграммы министрам, князьям, графам, генералам… А графы-то и князья – ни слова! Прижукнулись. Нет теперь никаких правое! Сил-то им нет. А министры прислали будто депешу строгую и ничего из нее не видать. Читали-читали, так ничего и не прочитали. А стоит одно слово: возвратить! Такая-то скорбь! Ограбили и ограбили! Сирот-то…
– Да, казаков ограбили! – сказал гусятник. – Си-ро-ты!
– Да промысел-то Господень устраивал, – недоуменно, возведя очи на гусятника, пропела монашка. – А теперь грозятся за 40 годов прбцент требовать. Будто за двести тыщ!
– С молотка и продадут! – сказал кто-то из солдат. – Ну, как же не уничтожить вас, чернохвостую команду!
– Да за что же-с, спаси вас Господи?!
– Братцы-ы!! – завопил вдруг один из купавшихся, хлопая себя по втянутому бурому животу. – Нашел секрет! Во почему мы на мель-то все садимся! Наше-ол секрет!
Потянулись головы за борт.
– Ну, какой секрет?
– А вот! – кричал голый человек, показывая на пароход и подпрыгивая в воде – А вот глянь-ка отсюда и узнаешь! Читай, чего написано: «Хо-зя-ин»!
– Го-го-го!! – загремело, заухало, затопотало и покатилось по реке.
Все смеялось, и матрос, опять подползавший на якоре, и капитан, вытиравший залысину красным платком, и учитель, и даже монашка. Смеялось и солнце в реке, и в небе.
– Вот она, главная-то причина! Теперь все хозяева на мели! Го-го-го! Перекрасить надо!
– «Трудящий» пусть!
– Нет, «Гражданин», «Россия»!
– Есть это! Товарищи: «Свобода»!
– Правильно! Побежим шустрей! Слободней ему будет! Эй, маляры! Которые маляры? Живописцы! В новую его веру окрестить!
– Могу! – отозвалось с кормы, и ловивший «на мушку» тощий солдатик замахал фуражкой. – Краски давай, кисть!
– Товарищи! – кричал капитан, топоча сапогами-бутылками, на которых смеялось солнце. – Да погоди… а, черти полосатые! Братцы! Вот, черти! Стой, слово скажу!
– «Хозяина» желает. Крась!
– Братики! Да погоди!.. Краски с собой нету! Возвратимся, сами перекрасим, – взмолился капитан. – Товарищи! Христом-Богом прошу… помогите, без вас не слезу! Станьте на багры, други! Да враз! Бо-гом прошу!
Голос ли капитана пришелся по душе, деловой ли и братский тон или так весело и светло было на реке, но вдруг, как по волшебству, изменилась картина. Бравый унтер-офицер, с крестиком, что шептался с девицей, командно крикнул:
– Товарищи, берись! Что, в самделе!
– Вали! Где багры! Эй, кто матросы? Якорь сажай!
– Шесты, с этого борту! Тащи его с якоря, черта! Ползает как стерва!
Трое сковырнули матроса-Васю с якоря. Пошел ворот скрипеть. Багры, как паучьи ноги, впились в плотный хрящ. Залапало колесо пластинами – задний ход. Треснуло, словно распоролось днище…
– Уррра-а!
– Вот она, сила-то, как играет, – сказал гусятник. – И чего только можно натворить с народом! Миг один!
– Давай мерку! – хмуро сказал отряхивавшемуся Васе солдат. – Я дело знаю, по Волге плавывал! С вами до ночи не доедешь, с чертями!
Он вырвал мерку и пошел на нос, показав капитану шестик.
