Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
Только раз, когда он застонал протяжно, и татарин участливо спросил его:
— Болит?
— А-а, — протянул он, узнав его по голосу, — ну что… доехал?.. До Перекопа?..
Вечером, когда стемнело в холодной, татарин поймал у себя в кармане чью-то узкую руку и чуть различил мелкое лицо одного из воров.
— Ты что это, а-а? — повысил было он голос правого над виноватым.
А тот ответил спокойным вопросом:
— Табаку, товарищ, тебе не оставили?.. Курнуть бы…
Еврей, снявши френч, то закрывался им с головой, лежа на досках, то вскакивал, чуть только собачий лай становился гуще, и тревожил лежавшего с ним рядом полтавца, который сказал наконец:
— Спал бы ты, что ли, Мойше, — ну тебя к чертовой мамi!
— А может, наши!
— Наши и наши… Тодi найдуть… Лежи мовчки…
И шепотом на ухо полтавцу бормотал еврей:
— А если они нас… если они нас… расстреляют завтра?..
— Струсил?
Но было так жутко об этом думать и говорить, что сказал еврей:
— А ты в нашем Каменце не был?
Полтавец ответил зло:
— А на черта вiн мiнi здався, той Каменец?
И замолчал еврей.
Рязанец, пока видно было, неутомимо смотрел в окошко.
Часовые менялись, как и полагается по уставу, через каждые два часа, но большей частью позволяли это, и только один, из молодых, тот самый, который бежал вместе с другим парнем, теперь убитым, оказался так строг, что с первого же раза крикнул:
— Отойди прочь! Стрелять буду!
И ловко в два приема взял с плеча на изготовку. А когда рязанец, улыбаясь, сказал:
— Ого!.. Сурьезный дядя!.. — так решительно взял на прицел, что тот мгновенно сел на пол и бормотнул оторопело:
— Вот так сукин сын, черт!
Зато сменивший этого к ночи Митрий Пашков, если и служил когда, то разве только в ополченцах, винтовку держал как грабли, а главное, был он как-то необычайно добродушен и говорлив, твердо верил в прочность дверей и решетки, и в здравый смысл арестантов, и, может быть, хотел им что-то разъяснить и внушить.
Ночь в первой половине своей была месячная: новая, девически узкая в талии луна дробила свой тонкий свет на серебряной серьге мужика, на лакированном переломанном козырьке его нахлобученного картуза и на мощной запутанной бороде, когда, походив немного около, он стал против окна, затяжно зевнул и сказал:
— То бы я себе лежал кверху жаворонкой, спал теперь, а то, беды-горя, ходи тут возле вас, суматошные!..
— Дядя Митрий!.. Как они нас? — тихо спросил сухорукий, тщательно отделяя его от них.
— А вот завтра все узнаешь, — все, все решительно, как и за что, — точно с малым ребенком говоря, ответил Митрий, но осерчал тут же: — Сволочь вы, сволочь!.. Чтоб спроти свово брата хресьянина итить, а?.. Разве это революция?.. Называется это денной грабеж, а не то!.. Я когда в Ялтах за дворника на постоялом дворе жил, я, брат, сам видал, как надоть!.. К примеру, будучи сказать, посты… Присматриваюсь я, — чего это чуть благородные — никаких постов не соблюдают?.. Жрут себе барашку почем зря, как так и надо!.. Нужно, думаю, допытаться, — полагаются им посты, благородным, или не полагаются?.. Я к учителю, тут наспроти жил. — Так и так, — почему это?.. Он и давай объяснять: «Пишшая, — говорит, — ваша простая, грубая… Ее ежель под стекло такое положить — посмотреть, так там кишат, там кишат, — прямо, кишмя-кишат черви такие вроде, — несосветимо!.. Так что простую пишшую вашу мы, благородные, есть не можем… Вот поэтому мы постов не блюдем…» — Ага! — говорю… — Та-ак!.. Не ндравится, стало быть, вам?.. Та-ак!.. Пони-маем!.. — Подался я от него, — аж сумно мне стало… А тут еще зачали говорить все: — Николай, мол, наш не по закону себя ведет: никудышный совсем царишка!.. Вертит им его баба, как хочет, — царица-то, немка… И пьяница!.. «Ага, — думаю себе, — та-ак!.. Ты эдак, сукин сын? Волю себе дал?.. Раз ты в царях сидишь, как же ты смеешь волю себе давать?.. У тебя дед, Александр Невский был, хресьян ослобождал, — вроде как за святого его за это почитают, — тридцатого августа память, и войскам апарад, а ты со шлюхой своей тут?» — Казнить его, говорю, бесприменно надоть, и чтоб другого царя построжей! Ца-арь!.. Ты ежель царь, — должон войско свое в порядке содержать, а не та-ак!.. Спроти японца вышли — не можем, — один только на себя приняли страм; спроти немца — опять все не можем!.. Вот через что я полковников, енаралов в Ялтах с молу за ноги кидал!.. Нехай по морю плавають, ежели они на сухом берегу не могут!.. И пишшую грубую есть не могут, и воевать тоже их нет… нехай плавають!..
— Отпусти, дед! — перебил тихо и просительно, как мальчик, курносый рязанец.
— Кого это? — удивился, точно не понял Митрий.
— Да нас.
— Ва-ас?.. Та-к! Нет, вас, должно, только завтря утром отпустють…
И прихлынули все к окну, давя на плечи передних.
— Отпустят?.. Что он сказал?.. Завтра отпустят?
— Судить нас будут, а? — спросил татарин.
— Су-ди-ить?.. Зачем это?.. Должно, уж обсудили… Не иначе, — удумали, как теперь вас приделить…
— Кто удумал?
— Хто, хто… Опять они свое: хто!.. Без вас как же мы теперь?.. Вы у нас умница, а мы — дураки… Старики, — вот кто!.. Кто труда свои клал, хозяйство сгондоблял, а вы, чтоб все, значит, изничтожить, чтоб ни у кого — ничего… под метелку!.. По всем избам шарить!.. Кому-на!.. Кому — на, у кого — возьми!.. Чтоб все под командой вашей без порток ходили! Та-ак!.. Старики — они мир держут, а вы наживи-ка себе портки эти самые, а потом, если хошь — сымай, — твое дело, — ходи в босяках…
— Папаш!.. Когда, говоришь, отпустят? — нежно перебил рязанец.
— Ишь нетерпячка!.. Когда время придет! Безо время не отпустють… и не жди зря! — осерчал вдруг часовой и отошел с ружьем дальше.
Дробился на дуле винтовки свет месяца только в одном почему-то месте — около мушки.
— Отпустють они нас червей кормить! — проскулил сухорукий.
— Не-ет?!. Ну, и что вы, товарищ, им делали такого, что и мы через вас попали? — смертельно встревожился еврей.
— А что вы, такие, нам говорили, то мы и делали! — ответил матрос за сухорукого.
— Ну, само собой разумеется, товарищ, раз если они — кулаки, то они-таки и есть наши враги, буржуи!.. Это-таки правда!.. Только что это значит: червей корми-ить?.. Вы думаете, они все-таки нас…
И не договорил. А смотревший на него с ненавистью матрос толкнул его во впалую грудь выпадом левой руки:
— Пшел, черт!.. А то раньше время убью!.. Тут и сдохнешь!..
Студент промямлил невнятно, но упрямо:
— Не пос… меют!.. Посмели бы… давно бы… убили! Боятся… Каждую минуту… наши могут идти.
— Но почему же они все не идут, а?.. Почему же не идут?.. — отчаянно вскрикнул и от обиды, и от боли, и от тоски еврей.
— Эвакуация тiм боком пошла! — мрачно догадался полтавец.
— А не могли разве остановить?.. Честное слово, наши их назад погнали! — пробовал убедить себя вслух татарин.
— Кого? Деникинских?.. Фю-ю! — рязанец свистнул длинно.
— Что шум подняли?.. А?.. Чего свистишь? — придвинулся Митрий к окну. — А ну, сидеть у меня смирно!.. По своим местам!
— Па-паш! — опять нежно заговорил рязанец. — Вы нас к белым отправите?
Но Митрий сердито отозвался не на вопрос:
— Мы, выходит, старые черти, лысые да седые, и ума уж решились, а они — молодые, свой, дескать, порядок заведут, такой, что аж все державы ахнут!.. За-ве-ли, мать вашу суку!.. За-ве-ли порядок… Белые? Белые нам без надобности… Енаралы-то эти?.. Куды им?.. Они вас еще выпустють, поди… а уж мы вас… отпустим!..
Латыш заворочался и застонал сильнее и попросил воды. Ближе всех стоявший к решетке рязанец сказал Митрию:
— Водицы не расстараешься?.. Изувечили вы тут одного… а вернее сказать — двух…
— Это который стрелял-то?.. Который парнишку нашего убил?.. Картуз-то синий?
— Пить другой хочет, — не этот.
— Здоровый-то?.. Потерпит, небось!.. Мы, сынки, вас сколько месяцев терпели, а вам одну ночку всего… Гм… Картуз синий!.. Называется это — образованный человек!.. Он в семье-то один работник был, убитый-то, понял?..
Покрутил головою и отошел. И почему-то этим и кончил он весь разговор свой. Представил ли он яснее, чем раньше, как именно будут «отпущены» эти десять человек; стал ли вновь про себя взвешивать все, что уже было решил прочно и окончательно, и почувствовал тяжесть судьи, только он сел в отдалении на бревне и просидел там до смены. Может быть, он просто дремал.
Перелаивались на селе собаки; когда они угомонились, стали перекликаться петухи.
Так как вторую ночь комиссары проводили без сна, то к утру кое-кто забылся.
Но чуть только стало белеть, подошли к холодной один за другим и по-двое — Никита Фролов, Андрей Евлахов и другие трое. Спросили у часового пожилых лет, — все ли в порядке, и тот по-солдатски ответил:
— Так точно!
Припомнил и добавил:
— Все обстоит благополучно!
