Алексей Писемский - Старческий грех
- Брат говорил вам о моем деле? - начала хозяйка.
- Да-с, - отвечал Иосаф, - две тысячи семьсот рублей на именье недоимки, - прибавил он.
- Как много! Но скажите: там у меня есть мельница и огромная лесная дача. Я сейчас бы готова была с удовольствием продать их и заплатила бы этим.
- Они у вас значатся в описи?
- Не знаю. Я ничего не понимаю в этих делах.
- Но ведь опись у вас есть? - спросил Иосаф заметно уже участвующим тоном.
- Право, и того не знаю. Есть какие-то бумаги, - отвечала Костырева и торопливо, с беспокойством вынула из своего рабочего столика несколько исписанных листов.
Иосаф чуть было не задрожал, когда она, подавая ему их, слегка прикоснулась своим пальчиком до его руки.
Это была в самом деле опись именью. Ферапонтов начал внимательно просматривать ее.
- Мельница на реке Шексне? - спросил он.
- Да, - отвечала Костырева.
- Лесная дача называется "Матренкины Долы"?
- Да, - повторила Костырева.
- Они значатся в описи-с, - проговорил Иосаф грустным голосом.
- Что ж, нам не разрешат продажи? - спросила Костырева с таким испугом на лице, как будто бы сейчас же решилась ее участь.
Иосаф чувствовал только, что от жалости у него вся кровь бросилась в голову.
- Вряд ли-с! - произнес он и постарался насильно улыбнуться, чтобы хоть этим смягчить свой ответ.
Прекрасные глаза хозяйки наполнились слезами.
- Как же мне, несчастной, быть? - произнесла она и, окончательно заплакав, закрыла лицо руками.
У Иосафа сердце готово было разорваться на части. Он тупо и как-то бессмысленно смотрел на нее, но в зале раздались мужские шаги. Костырева торопливо вынула из своего кармана тонкий, с вышитыми концами, батистовый платок и поспешно обтерла им свои глазки. Иосаф при этом почувствовал прелестный запах каких-то духов.
- Это брат приехал, он не любит, когда я плачу, - проговорила она; и в боскетную в самом деле вошел Бжестовский, который показался на этот раз Иосафу как-то еще франтоватей и красивее.
- Добрый день, - проговорил он, дружески подавая Иосафу руку, и потом протянул ее сестре.
Та ударила по ней своей ручкой. Бжестовский поцеловал ее у ней, и при этом она с такою нежностью прижала к его лбу свои губки, что у Иосафа поджилки задрожали. "Что, если б этот поцелуй достался ему", - безумно подумал он.
Бжестовский между тем небрежно расселся в креслах и вытянул свои, в тех же щегольских, лаковых сапогах ноги.
- Что, пане добродзею[10], будьте такой добрый, скажите, придумали ли вы что-нибудь?
Иосаф несколько приподнял свою наклоненную голову.
- Покупщика вы на мельницу и на лес верного имеете? - спросил он.
- Очень верного... сосед наш по имению... прекраснейший человек... отличный семьянин... - отвечал Бжестовский.
Иосаф начал соображать.
- Извольте-с, - начал он, разведя руками, - я изготовлю вам прошение в таком роде, что вот вы представляете деньги по оценке, значащейся в описи этим предметам, просите разрешить продажу их, а вместе с тем приостановить и самый аукцион.
- Так... так... - повторял за ним Бжестовский, - но вы говорите: деньги представляя... Для нас это решительно невозможно, потому что, откровенно сказать, мы теперь совершенно без копейки.
- Да что тут? Деньги пустые: всего каких-нибудь по оценке за мельницу пятьсот рублей да за пустошь двести... Такие найти можно-с... я приищу вам... - говорил Иосаф, сам, кажется, не помнивший, что делает, и имевший в этом случае в виду свой маленький капиталец, нажитой и сбереженный им в пятнадцать лет на случай тяжкой болезни или выгона из службы.
Бжестовский встал перед ним с удивлением на ноги.
- Я слов даже не нахожу выразить вам мою благодарность, - проговорил он.
Иосаф тоже поднялся и неуклюже раскланивался.
- О благородный человек! - произнесла Костырева, протягивая ему руку, и, когда он подал ей свою лапу, она крепко, крепко сжала ее.
У Иосафа начинало уж зеленеть в глазах. В это время вошел лакей-казачок, в белых нитяных перчатках, и доложил, что чай готов.
- Пойдемте! - сказала хозяйка и, проходя мимо Иосафа, легонько задела его за коленку своим платьем. В зале, на круглом среднем столе, стоял светло вычищенный самовар и прочий чайный прибор, тоже чрезвычайно чистый. Костырева принялась хозяйничать: сначала она залила чай в серебряный чайник, накрыла его белой салфеточкой и сверх того еще положила на него свою чудную ручку. Иосаф и Бжестовский уселись на другом конце стола. Герою моему никогда еще не случалось видеть, чтобы в присутствии его молодая, прекрасная собой женщина разливала чай, и - боже мой! - как понравилась ему вся эта картина.
- Не хотите ли вы сливок или рому? - проговорила хозяйка и сама, проворно встав, подошла к Иосафу и, немного наклонившись, стала подливать ему из маленького графинчика в стакан.
При этом грудь ее была почти перед самым лицом его; он видел, как она слегка колыхалась, и даже чувствовал, что его опахивала какая-то обаятельная теплота. Что с ним было в эти минуты, и сказать того невозможно.
После чаю Бжестовский предложил сестре:
- Не лучше ли, душа моя, нам идти посидеть на балконе?
- Хорошо, - отвечала она и очень милым движением пригласила и Иосафа, проговоря: - Угодно вам?
Тот пошел. Сначала его провели через длинную гостиную, в которой он успел только заметить люстру в чехле да огромную изразцовую печь, на которой вылеплена была Церера, с серпом и с каким-то необыкновенно толстым и вниз опустившимся животом. Следующая комната, вероятно, служила уборной хозяйки, потому что на столике стояло в серебряной рамке кокетливое женское зеркало, с опущенными на него кисейными занавесками; а на другой стороне, что невольно бросилось Иосафу в глаза, он увидел за ситцевой перегородкой зачем-то двуспальную кровать и даже с двумя изголовьями. Об этом он, впрочем, сейчас же забыл, как вышли на балкон. Вечерний воздух начинал уже свежеть. Не спавшая еще с воды река подходила почти к самому дому, так что балкон как будто бы висел над нею. Неустанно и торопливо катила она свои сероватые и небольшие волны. Против самого почти города теперь проходил целый караван барок, которые, с надувшимися парусами, как гигантские белогрудые лебеди, тихо двигались одна за другой. Вдали виделся, как бы на островку, монастырь. Освещенный сзади солнцем, он, со своей толстой стеной, с видневшимися из-за нее деревьями, с своими церквами и колокольнями, весь отражался несколько изломанными линиями в рябоватой зыби.
- Какой прекрасный вид! - решился Иосаф уже прямо отнестись к Костыревой.
- Да, чудный: я не налюбуюсь им, - отвечала она и вслед за тем устремила рассеянный взгляд на реку, но потом вдруг побледнела, проворно встала и едва успела опереться на косяк.
Иосаф тоже вскочил.
- Что с вами-с? - проговорил он с не меньшим ее испугом.
- Ничего... Я засмотрелась вниз на воду, и у меня закружилась голова, отвечала она, все еще бледная, но уже с милой улыбкой.
- В таком случае лучше уйти отсюда, - сказал Бжестовский.
- Да, - согласилась Костырева.
Все возвратились в залу.
"Боже мой, какое это нежное и деликатное создание!" - думал про себя Иосаф и, чтобы скрыть волновавшие его ощущения, заговорил опять о деле.
- Теперь надо просьбу написать-с, - сказал он.
- Будьте такой добрый, - подхватил Бжестовский и, проворно сходив, принес чернильницу и бумагу.
Иосаф написал прошение прямо набело.
- Подписать вам надобно-с, - отнесся он уже с улыбкой к Костыревой.
- Ах, сейчас, - отвечала она и осторожно взяла в свою беленькую ручку загрязненное перо.
Иосаф стал у ней за плечами. Он видел при этом ее чудную сзади шейку, ее толстую косу, едва уложенную в три кольца, и, наконец, часть ее груди, гораздо более уже открывшейся, чем это было, когда она наклонялась перед ним за чаем.
- К сему прошению... - диктовал он смущенным голосом, - имя ваше-с и отчество?
- Эмилия Никтополионовна.
- Эмилия Никтополионовна Костырева руку приложила-с, - додиктовал Иосаф.
Эмилия написала все это тоненьким, мелким и не совсем грамотным почерком.
- Merci, monsieur Ферапонтов, merci, - повторила она несколько раз и, взяв его за обе руки, долго-долго пожимала их.
Иосаф не выдержал и поцеловал у ней ручку, и при этом - о счастие! - он почувствовал, что и она его чмокнула своими божественными губками в его заметно уже начинавшую образовываться плешь. Растерявшись донельзя, он сейчас же начал раскланиваться. Бжестовский пошел провожать его до передней и сам даже подал ему шинель. Эмилия, когда Иосаф вышел на двор, нарочно подошла к отворенному окну.
- До свидания, monsieur Ферапонтов, - говорила она, приветливо кивая ему головою, и Иосаф несколько раз снимал свою шляпу, поводил ее в воздухе, но сказать ничего не нашелся и скрылся за калитку.
