Алексей Писемский - Старческий грех
Так проходили дни за днями: каждое утро Иосаф ходил на службу, приходил затем домой, обедал, спал немного, потом опять на службу и опять домой. Все поползновения повыше уровня обыденной жизни в нем как бы придавились под этим вечно движущимся канцелярским жерновом, и из него уже начал мало-помалу выковываться старый холостяк-чиновник: хладносердый (по крайней мере по наружности) ко всему божьему миру, он ни с кем почти не был знаком и ни к кому никогда не ходил; целые вечера, целые дни он просиживал в своей неприглядной серенькой квартирке один-одинехонек, все о чем-то думая и как будто бы чего-то ожидая. Самым живым и почти единственным его развлечением было то, что отправится иногда летним временем поудить рыбу, оттуда пройдет куда-нибудь далеко-далеко в поле, полежит там на мураве, пройдется по сенокосным лугам, нарвет цветов, полюбуется ими или заберется в рожь и с наслаждением повдыхает в себя запах поспевающего хлеба; но с наступлением осени и то прекращалось. В бесконечно длинные зимние вечера напрасно Иосаф изобретал раза по два в неделю ходить в баню и пробывал там часа по три, напрасно принимался иногда пить чай чашек по пятнадцати, - время проходило медленно. Наскучавшись таким образом почти до сумасшествия, он, наконец, не вытерпливал и на другой день, придав своему лицу вместо сурового несколько просительское выражение, спускался из Приказа вниз, в губернское правление, к экзекутору.
- А что, члены прочитали "Отечественные записки"? - спрашивал он.
- Свободны кой-какие, - отвечал тот.
- Снабдите меня, коли можно, - говорил Иосаф, как-то странно улыбаясь.
- Можно, можно, - отвечал экзекутор и вытаскивал ему из шкафа две, три книги.
Иосаф на этот раз шел из присутствия домой несколько проворнее. Пообедав наскоро, он сейчас же принимался за чтение, и если тут что-нибудь приходилось ему по душе, сильно углублялся в это занятие и потом вдруг иногда вставал, начинал взволнованными шагами ходить по комнате, ерошил себе волосы, размахивал руками и даже что-то такое декламировал и затем садился за свои гусли и начинал наигрывать и подпевать самым жалобным басом известную чувствительную песню: "Среди долины ровныя"[6]. На том месте, где говорится, что высокий дуб растет:
Один, один, бедняжечка, на гладкой высоте,
Ни сосенки, ни елочки, ни травки близ него,
у Иосафа по щекам текли уже слезы; но тем все и кончалось. На другой день он просыпался по-прежнему суровый и с окаменело-неподвижным лицом шел в Приказ.
V
Был прелестнейший июньский день. Город, с своими ярко освещенными желтыми, белыми и серенькими домами, с своими блистающими серебряными и золотыми главами церквей, представлял собою решительно какой-то праздничный вид. Воздух напоен был запахом цветущих в это время лип; по временам чирикали какие-то птички, и раздавался резкий звук проезжающих по мостовой дрожек. В одних только присутственных местах было как-то еще душней и грязней. Иосаф сидел по обыкновению перед своей конторкой и посматривал на видневшийся в окно клочок неба. В Приказ вошел чрезвычайно франтоватый молодой мужчина, перетянутый, как оса, с английским пробором на голове, с усиками, с эспаньолкой, в шитой кружевной рубашке, в черном фраке, с маленькою красною кокардою в петличке и в светлейших лаковых сапогах. Он несколько по-военному сначала отнесся к одному из писцов и потом подошел к Иосафу.
- Я, кажется, имею удовольствие видеть господина Ферапонтова? проговорил он.
- Да-с, - отвечал тот своим обычным медвежьим тоном.
- Позвольте и мне с своей стороны иметь честь представиться: ковенский помещик Бжестовский!.. - произнес новоприбывший, расшаркиваясь и протягивая Иосафу свою чрезвычайно красивую руку, на мизинце которой нельзя было не заметить маленького и, должно быть, женского сердоликового перстенька.
Иосаф на это полупривстал ему и, подав неуклюже и не совсем охотно тоже свою руку, снова сейчас же сел.
- У вас есть дело... сестры моей... Фамилия ее по мужу Костырева, продолжал Бжестовский.
Иосаф стал было припоминать.
- Имение ее назначено в продажу, - помог тот ему.
Иосаф почесал в голове.
- Да, назначено-с, - отвечал он неторопливо.
- Позвольте мне объясниться с вами в нескольких словах по этому делу, произнес Бжестовский, и в голосе его уже заметно послышался заискивающий тон.
Иосаф молчаливым наклонением головы изъявил согласие.
- Эта женщина решительно несчастная!.. - продолжал проситель, пожимая плечами. - Можете себе вообразить: прелестная собой, из прекрасного образованного семейства, она выходит замуж за этого господина Костырева, и с сожалением еще надобно сказать, улана русской службы... пьяницу... мота... злеца.
Бухгалтер слушал, не совсем, кажется, хорошо понимая, зачем все это ему говорят.
- Потом-с, - снова продолжал Бжестовский, - приезжают они сюда. Начинает он пить - день... неделю... месяц... год. Наконец, умирает, - и вдруг она узнает, что доставшееся ей после именьице, и именьице действительно очень хорошее, которое она, можно сказать, кровью своей купила, идет с молотка до последней нитки в продажу. Должно ли, спрашиваю я вас, правительство хоть сколько-нибудь вникнуть в ее ужасное положение?.. Должно или нет?
Иосаф несколько затруднялся отвечать на подобный вопрос.
- Что же тут правительству за дело? - проговорил было он.
- Как что? - перебил его, уже вспыхнув в лице, Бжестовский. - Законы, кажется, пишутся для благосостояния граждан, а не для стеснения их.
Иосаф в ответ на это уставил глаза в книгу. Бжестовский поспешил переменить тон.
- Я и сестра моя, - начал он, - так много наслышаны о доброте вашей и о благородстве вашей души, что решились прямо обратиться к вам и просить вашего совета.
- Что же я тут?.. Надо или деньги внести, или продадут.
- Очень многое, Иосаф Иосафыч, очень многое, - произнес Бжестовский, прижимая руку к сердцу, - в имении есть мельница... лес... несколько отхожих сенокосных пустошей, которые могли бы быть проданы в частные руки.
Ферапонтов задумался.
- И что же, это отдельные статьи от имения? - спросил он.
- Совершенно, кажется, отдельные, - отвечал Бжестовский, - и потому я только о том и прошу вас, чтоб посетить нас. Я наперед уверен, что когда вы рассмотрите наше дело, то увидите, что мы правы и чисты, как солнце.
Иосаф продолжал думать: он хаживал иногда к помещикам для совета по их делам и даже любил это как бы все-таки несколько адвокатское занятие.
- Сделайте милость, - повторял между тем Бжестовский, - и уж, конечно, мы благодарить будем, как это делается между порядочными и благородными людьми.
Иосаф посмотрел ему в лицо.
- Хорошо-с, пожалуй! Ужо вечерком зайду, - проговорил он неторопливо.
Бжестовский рассыпался перед ним в выражениях полнейшей благодарности.
- Мы живем на набережной, в доме Дурындиных, - заключил он и, еще раз раскланявшись перед Иосафом, молодцевато вышел из Приказа.
VI
Большой каменный дом Дурындиных был купеческий. Как большая часть из них, он, и сам-то неизвестно для чего выстроенный, имел сверх того еще в своем бельэтаже (тоже богу ведомо для каких употреблений) несколько гостиных - полинялых, запыленных, с тяжеловатою красного дерева мебелью, имел огромное зало с паркетным, во многих местах треснувшим полом, с лепным и частию уже обвалившимся карнизом, с мраморными столами на золотых ножках, с зеркалами в старинных бронзовых рамах, тянущимися почти во всю длину простенков. Введенный именно в эту залу казачком-лакеем, Иосаф несколько сконфузился, тем более, когда послышался шелест женского платья и из гостиной вышла молодая и очень стройная дама.
- Брат сейчас будет... извините, пожалуйста! - проговорила она, прямо подходя к нему и подавая ему руку.
Иосаф окончательно растерялся: в первый еще раз в жизни он почувствовал в своей жесткой руке женскую ручку и такую, кажется, хорошенькую! Подшаркнувши ногой, как только можно неловко, он проговорил:
- Помилуйте-с, ничего!
- Пойдемте, однако, в боскетную, - сказала Костырева и пошла.
Иосаф последовал за нею. Комната, в которую они пошли, действительно была с самого потолка до полу расписана яркою зеленью, посреди которой летело несколько птиц и гуляло несколько зверей. Хозяйка села у маленького стола на угловом, очень уютном диванчике и пригласила сделать то же самое и Иосафа, и даже очень невдалеке от нее. Исполнив это, Ферапонтов, наконец, осмелился поднять глаза и увидел перед собой решительно какую-то ангелоподобную блондинку: белокурые волосы ее, несколько зачесанные назад, спускались из-за ушей двумя толстыми локонами на правильнейшим образом очерченную шейку. Нежный цвет лица... полуприподнятые мечтательно кверху голубые глаза... эти, наконец, ямочки на щеках... этот носик и розовые, толстоватые, как бы манящие вас на поцелуй губки, - все это имело какое-то чрезвычайно милое и осмысленное выражение. Одета она была в кисейную блузу, довольно низко застегнутую на груди и перехваченную на стройном стане поясом. Широкие, разрезные рукава почти обнажали как бы выточенные из слоновой кости ее длинные руки; а из-под опустившейся бесконечными складками юбки заметно обрисовывалось круглое коленочко, и какое, должно быть, коленочко! Так что Иосаф и сам не понимал, что такое с ним происходило.
