Иван Истомин - Первые ласточки
Глава 4
Югыд-би
1Ох и трудная весна выдалась нынче. Ребятишки болели оспой почти до белых ночей. Некоторые умерли, но Илька с братьями и сестрами выжили. Помог, видимо, способ Петул-Вася — детям давали откусывать кусанный больным кусок хлеба.
В прошлое лето все пойменные покосы затопило, вода стояла до осени, и сена запасли совсем мало. Пришлось подкармливать скотину, коров и лошадей щучками-щурогайками, благо их народилось тьма. А коровам еще давали кору молодого тала да ольхи. Заготовкой коры занимались все, кто умел держать нож. И Илька тоже, как только выздоровел после оспы. Натащат охапками таловых, ольховых прутьев, и работай: кору в таз, а палки высушат — и на топливо. И нынче этим же занимались.
— Фу-у, даже устала! — пожаловалась двенадцатилетняя Февра, сестра Ильки и Федюньки, бросая ножик в сторону. — А меня подруги ждут. Играют вон на улице…
Доставалось и Гришу — он с раннего утра до ночи возил из тайги лес.
— Старый дом весь ушел в землю. Вот-вот потолок обвалится. Надо, край как надо, пока не поздно, строиться.
Лес хороший, бревна ровные, будто свечки. Весной, когда немного оттаяла земля, чуть южнее дома братьев заложил Гриш первый венец.
Вскрылись реки, прошел ледоход, чуть спала вода, и отправился Гриш на лов весенней рыбы вниз, за Обдорск — взяла рыбаков шхуна-парусник, идущая из Тобольска, они ехали со своими лодками, привязанными сзади вереницей. Рыбаков снабдили сетями, мережей и продуктами на дорогу.
Не получилось только с начальством, Госрыбой — Куш-Юр хотел поставить Гриша главным над всеми бригадами, но из Обдорска прислали более грамотного человека.
— С меня одного бригадирства хватит, — заявил он, прощаясь с Куш-Юром на шхуне. — А потом изба ждет не дождется.
— Да-а, — согласился председатель. — Но строишь уж больно маленький домик.
— Зато сделаю красивым-раскрасивым! Терем-теремок! — смеясь, ответил Гриш. — Так задумано — для детей сказка.
А Елення, пока муж был на путине, делала кирпичи, заготавливала мох для избы, сено для скота — как могла, не жалея сил.
Наступило лето. Раздетый выбрался Илька ползком на улицу, за ним выскочила сестра Февра и четырехлетний брат Федюнька. Тепло, солнечно, безветренно. Высыпали во двор из соседнего дома их сверстники, двоюродные братишки и сестренки. Шуму стало — не разберешь. Взрослые кирпичи делать собрались — земля оттаяла глубоко. Для замеса глины приготовили место — настелили доски возле забора. Ребята сразу же давай играть на этих досках, пока нет женщин. Играют в круг, вертятся, шалят. И Белька, лайка, с ними. Только Илька остался один на деревянном настиле между домами, сидел и тяжело вздыхал.
Вышла из дома старая бабушка Анн с внучкой на руках, годовалой Груней.
— Охо-хо, — сказала бабушка. — Вот где весело-то! А Илька, коньэр, не может играть. Сидит один. — Она опустилась на крыльцо. — Иди ко мне, Иленька!
Илька обрадовался бабушке. Он торопливо, будто боялся, что она уйдет обратно в дом, двинулся с места. Опираясь о настил левой рукой и отталкиваясь правой ногой, подполз к бабушке.
— Как я люблю тебя, бабуня! — Илька обхватил ее за колени и прижался к ногам, обутым в меховые туфли-тюфни.
Бабушка погладила Ильку по темным волнистым волосам.
— Спасибо, родной. Я тоже люблю тебя, — и вздохнула: — Охо-хо! А вот другие тебя забывают… — Она усадила внучку Груню на колени и, качая, приговаривала:
Топ, топ, топаем,
Топаем да думаем:
Шум и гам — на все село,
А Иленьке невесело…
— Бабушка вышла! — закричал девятилетний босоногий Петрук. — Поет что-то.
— Ага, вспомнили — человек остался тут. — Бабушка перестала качать ребенка. — Ильку-то бросили? Эх, вы-ы!..
Ребята принялись оправдываться, перебивая друг друга.
— Ладно, сейчас мы его развеселим. — И, хитро моргнув глазами, бабушка начала:
Никэн-Вась, Никэн-Вась,
Шел за зайцем, торопясь,
Через гору, через пруд,
А зайчишки — тут как тут.
Спохватился: «Белый свет!
Есть пищаль — патронов нет!»
А зайчишки: «Ха-ха-ха!..» —
И взялися за бока!
Шел баран, заблеял: «Бе-э!
Ну, охотник! Тьфу тебе-э!»
Засмеялись дети звонко, словно зазвенели-заплескались весенние ручейки о льдистый бережок.
Голосистая Лиза, четырехлетняя дочка дядюшки Пранэ и тетки Малань, удивленно крикнула:
— Эй-эй?! Бараны да овцы зашли! Чужие!! Травку у нас помнут…
— Где? — встрепенулась бабушка Анн.
— Во-он! Возле начатой избы.
Петрук и девчонки с криком бросились к овцам, хотя сами топтали почем зря зеленую травку…
— Много овечек-то? Я плохо вижу, — бабушка Анн посмотрела из-под ладони…
— Пять овечек, — сказал Илька. — Две черных… Нестриженые они, косматые.
— Ну, это Кузь-Матрены овцы, — безошибочно заключила бабушка. — Наши-то на поскотине с коровами, зелень-травки небось со цветочками щиплют. А эти — срамота! Два шага шагнули и — рады.
Ребятишки смолкли вдруг, видно, кого-то увидели.
Из-за старого дома выступила сама Кузь-Матрена. Длинная Матрена. Престарелая соседка, живет наискосок к Югану, возле старого кладбища. Глухая она, но чрезмерно осведомленная обо всем.
— Кузь-Матрена идет, — шепнул бабушке Илька.
— Ну, легка на помине. — Бабушка прижмурила глаза, вгляделась в длинную, как жердь, соседку.
Кузь-Матрена шла осторожно, щупая посохом землю, боясь промочить ноги в меховых туфлях. Вышли из старого дома женщины — целая орава, видно, чаевали.
— Вот и мамы! Вот и мамы!.. — загалдели ребята, идя следом за Кузь-Матреной. — Сейчас будет глина! Айдате скорей!..
Елення, подпоясанная, как и все женщины, кушаком и в башмаках на голых ногах, взяла Ильку на руки.
— Оп-па! Тяжелый ты стал… — И обратилась к матушке: — Мы пойдем за амбар копать глину.
— Идите, идите! Веселей будет ему, — ответила матушка.
— Вуся, Анн, — приветствовала соседку Кузь-Матрена старческим дрожащим голосом.
— Вуся! Привет!
— Мужики на рыбалке, а бабы кирпичи собираются делать, — кивнула Кузь-Матрена на женщин. — Ватагой дело спорится. Так жизнь и идет. Так и идет.
— Идет жизнь, — ответила Анн и указала место рядом с собой. — Садись да расскажи, как живешь-поживаешь.
— Не слышу!.. — Кузь-Матрена приложила руку к уху.
— Садись, говорю, тогда услышишь. — Старуха Анн прибавила голос. — Как живешь-здравствуешь?
— Верно говоришь, солнышко теплое, — улыбнулась Кузь-Матрена.
На ней пусто, как на жердине, до самой земли повисал выцветший сарафан. Поверх кокошника — синий платок в белую горошину. Лицо вытянутое, сморщенное, словно подгоревшая шаньга, безбровое, с маленькими смешливыми глазками, с мясистым носом и выдвинутым подбородком. Она долго приноравливалась, чтобы присесть на низкое крыльцо. Наконец присела, как угнездилась.
— Вот теперь хорошо! — И подставила ухо: — Что говоришь?
— Как живешь-здравствуешь?
— Живу, слава Богу! — ответила Кузь-Матрена. — Вот только слышу немного слабо. Да глаза уже не те. И ноги тянет войтээ, северный ветер, рематизм называется. И зубов некоторых нету. А про внутренности лучше и не говорить — все дрянь. Даже память теряю…
— Охо-хо! Худо дело!..
— Худо, худо, — качала головой Кузь-Матрена. — А так остальное — хорошо, здорова…
Старуха Анн хохотнула:
— Остальное!.. Ну ты скажешь! А как живет муж твой, Эндрей?! Что-то давно не видела кума…
— Болеет. Лежит, не встает. А может, уже выживает из ума — древний стал. — Кузь-Матрена вздохнула. — Пора — девятый десяток подходит. Сегодня говорит: «Вот беда! Овечки-то наши давно потерялись. Надо искать. Пойду сам». А сам даже не встает. А овечки в ограде. Потом, верно, сюда подались.
— Да-а, — посочувствовала старая Анн. — А овечки-то ваши, верно, были здесь!
— Знаю, знаю, — закивала Кузь-Матрена, — я потому и пришла. Время стричь их. Тепло стало. Пускай пока травку щиплют, а мы поболтаем немного. Ты все возишься-нянчишься?
— Вожусь, нянчусь!.. О-о-о! — Старуха Анн, смеясь, быстро взяла внучку на руки. — Вот тебе и раз! Проговорила с тобой! Новые чулочки на нее надела, а она… молчком…
Кузь-Матрена засмеялась:
— Это у них в обычае… Кажись, Груней зовут?
— Груней! Вот так и живу — вожусь, нянчусь, старею! Что мне делать больше! А кум, говоришь, древним стал, ум за разум заходит?
— Ум за разум, — вздохнула Кузь-Матрена. — На днях разговор завел про Ухту. В Ухте ведь он родился и вырос, а я сама-то из села Усть-Ухта. Молодость там прошла, встретились там и поженились. Потом сюда, за Камень пришли. Нужда заставила. Так вот до женитьбы-то он в Ухте работал, соль добывал. А помимо соли-то горящую воду, непть называется… Красивый Эндрей-то был. И я тоже ничего.
