Михаил Арцыбашев - Смерть Ланде
— Вы верите в людей! — тихо сказала Марья Николаевна.
— Верю! — твердо ответил Ланде.
— Что вам дает такую веру? — тихо спросила Марья Николаевна, почему-то стыдясь своего вопроса.
— Вера в Бога! — тем же тоном, как бы продолжая, ответил Ланде. — Я верю, чувствую, что дух Божий, брошенный Богом в хаос для создания себе подобного, проходит сквозь человека навстречу желанию божьему, проходит сквозь ужасную, титаническую творческую муку, проходит, чтобы облегчить великое одиночество Божие… Я не могу этого выразить, но я верю в человека, как в начало Будущего… Верю!
Ланде замолчал в сильном волнении, нервно улыбаясь, светя глазами, влажными и блестящими, и ломая худые, слабые пальцы.
Волнение его странно сообщилось девушке.
— А смерть? — со смутной надеждой и тревогой спросила она, отвечая своим мыслям.
— Боитесь ли вы смерти? — спросил вместо ответа Ланде.
— Боюсь! — протяжно ответила Марья Николаевна; услышала свой голос и засмеялась.
И смех ее чисто и звонко отдался в маленьком, молодом бору, к темно-зеленой полосе которого они медленно подходили.
— Нет, не бойтесь! — радостно засмеялся и Ланде. — И нельзя бояться самой смерти… Ничто в мире не боится самой смерти, боится только человек и боится не ее, а неизвестности… Страх смерти — это усталость слабого ума, измучившегося в бессильных стараниях преждевременно проникнуть в тайну. А он бы и не вынес ее, несовершенный… Смерти нет… я верю!
Они вошли в смолистый сумрак первых пушистых зеленых елочек. Под ними было темно и казалось, что уже вечер. Иглистые веточки тихо покачивались над зеленой травой у дороги. Какая-то птица неслышно порхнула вниз между корней.
— Вы, значит, верите в загробную жизнь? — с детским непоследовательным любопытством спросила Марья Николаевна.
— Я только чувствую, что не могу бесследно уничтожиться… — ответил Ланде, не удивляясь ее вопросу. — Но что это будет, я не знаю. Рассуждать и представлять себе человек может только то, что в пределах его настоящего бытия, его теперешнего разума и ощущения. Нельзя представить себе вечную жизнь, ибо это вне нашей телесной жизни: тело не вместит и притянет к себе, умалит до своих размеров… Можно только предчувствовать.
— Я не понимаю… — робко отозвалась девушка. — Если она есть, то это странно…
— Нет, не странно. Что же странного в том, что вы не в силах объяснить себе великого предчувствия, когда даже чувства, заключенные в самом теле нашем, мы не можем объяснить себе… Что такое любовь?.. А ведь это не странно вам?
— Любовь? — чутко откликнулась девушка. — Да, любовь!.. — тихо повторила она.
— Вечность и бесконечность самые великие свойства Духа Божия… мечтательно говорил Ланде. — Еще так далек человек от восприятия этих последних тайн… А когда наст…
— Кто это? — испуганно сказала Марья Николаевна и остановилась.
Два человека вышли из-за кустов им навстречу. Их выпуклые, мягко-пестрые фигуры неслышно ступали по сырой земле в зеленом, влажном сумраке бора. Они подходили, не торопясь, даже тихо, и опустив руки, но было в них что-то особое, тревожное и страшное, как скрытая угроза.
Ланде спокойно поднял голову и посмотрел на них.
— Ткачев! — громко и удивленно сказал он.
Не доходя нескольких шагов, люди остановились и исподлобья оглянулись назад и кругом. И это беспокойное оглядывание в ясном и тихом сумраке было неестественно и страшно.
— Бежим! — с ужасом шепнула Марья Николаевна над ухом Ланде.
Он не узнал ее голоса, приниженного и сухого, и с удивлением оглянулся на нее.
Ткачев, черный и сухой, в рваном пиджаке поверх рубахи, остался на месте; а другой, неизвестный, ловкими босыми ногами легко подошел к ним, и Марье Николаевне на всю жизнь почему-то ярко и страшно врезались в глаза его босые, далеко расставленные пальцы, между которыми попадали иголки нежно-зеленой травы.
— Не будет ли на косушку? — развязно и хрипло сказал человек, протягивая большую руку.
Марья Николаевна судорожно ухватилась за локоть Ланде и прижалась к нему. Ткачев не шевелился.
— Ну? — угрожающе повторил босой.
Ланде с трудом достал свободной рукой кошелек.
— На-те… — печально и серьезно глядя в глаза босому, сказал он.
Ткачев издали язвительно улыбнулся.
— Что, мало? — быстро спрятав куда-то кошелек, торопливо спросил босой. — Давай спинжак… Живо!.. Барышня, вы бы отошли… Нехорошо! — издеваясь, прибавил он.
Марья Николаевна, широко раскрыв на него глаза и вся дрожа, вполоборота стояла на дороге. Ланде опять печально улыбнулся, снял пиджак и в одной старой рубахе со складочками на груди, плохо заглаженными, стал худее и слабее.
— Портки хороши больно… — беспокойно оглядываясь и встряхивая пиджак перед самым носом Ланде, проговорил босой. — Снимай, что ли!..
— А вам они нужны? — спокойно возразил Ланде, но сейчас же сел на траву. — Уйдите, Марья Николаевна… — сказал он. — Бог с ними…
И вдруг Марья Николаевна почувствовала прилив нервного, сумасшедшего смеха. Точно кто-то шутя, но сильно сдавил ее за горло, так было дико и страшно, но в то же время смешно. Полураздетый Ланде с серьезным и мягким лицом сидел на траве, а босой тянул его за ногу. Ткачев пошевелился и издал какой-то странный, хриплый звук, на который никто не оглянулся; подернул плечом, точно ему стало холодно, и опять застыл, пристально глядя на Ланде.
— Идите, Марья Николаевна!.. — повторил Ланде.
— Э… барышня! Постой-ка! — спохватился босой. — Это что?.. — и он протянул руку к ее груди, на которой качалась длинная цепочка часов.
Ужасное, омерзительно-грубое почудилось девушке в этом движении. Изогнувшись, как змея, она скользнула в сторону и вдруг, подобрав высоко и дико красиво платье, стремглав бросилась бежать по дороге, точно резкий ветер внезапно подхватил и понес большой белый разбитый цветок.
— Куда! — коротко крикнул босой и, бросив пиджак прямо на голову Ланде, прыгнул мимо него ловко и легко, как хищный лесной зверь.
И в тот же миг дикий, тонкий и острый, как игла, женский крик пронизал бор и высоко вонзился в потемневшее небо.
Крик этот услыхал подходивший за поворотом Молочаев. И так же быстро инстинктивно, как всегда и во всем, соображая, он бросил ящик и мольберт и с места рванулся бежать. Босой увидел его прежде всех. С размаху остановившись и поскользнувшись в траве, он пригнулся к земле, с секунду смотрел на Молочаева круглыми, дикими зрачками и вдруг бросился прочь по кустам с треском и шумом. Марья Николаевна налетела на дерево и, больно ударившись всем телом, остановилась с разбившимися волосами и безумными глазами, не понимая, что с ней. Мимо, тяжело сопя, торопливыми скачками пробежал Молочаев и, минуя Ланде, который поднялся и, весь белый, тоненький и слабый, стоял на траве у края дороги, налетел на Ткачева. Ткачев видел его еще издали, и одно мгновение показалось, что он побежит; но он не побежал, а только съежился и черный, и упрямый стоял и ждал подбегавшего Молочаева. Он стучал зубами, и его темные глаза с опущенными веками горели мрачным и упорным огнем. Молочаев молча подбежал к нему и прежде, чем Ткачев пошевелился, размашисто вскинул кулаком и со страшной силой ударил его прямо в лицо. Ткачев тихо, испуганно охнул, взмахнул руками; шапка у него соскочила, прыгнув по спине, и он грузно и твердо сел. Другой удар пришелся сверху, по голове, и Ткачев, свернувшись набок, странно и неуклюже свалился на дорогу, ударившись головой о землю.
— Молочаев, Молочаев! — пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. — Оставьте!
Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.
Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.
— Вы его убили! — с ужасом пробормотал Ланде.
— Ну… так ему и надо! — жестко ответил Молочаев.
Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.
— Ожил!.. Будет знать в другой раз! — безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.
Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.
— Вытрите… кровь… Ах, Боже мой, что это такое! — бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.
Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.
