Андрей Зарин - Казнь
— Ну-ка, не хотите ли! — сказал он, беря бумаги. — Вот вам оригинал, а я возьму копию. Читайте, а я следить буду! Вы сюда, ближе. Вот так! Начинайте! А тем временем нам соберут ужин!
Он сел за стол и взял в руки перо. Весенин примостился сбоку и начал чтение:
— "Инвентарь имущества в усадьбах и прочих помещениях имения дворянина Я. П. Сухотина…"
— Так! — сказал Долинин.
— "Главная усадьба. Мебель".
В это время в комнату неслышно вошел Николай и молча пожал руку Весенину.
Долинин поднял голову и улыбнулся брату.
— "Зеркалов 18, - читал Весенин, — из них трюмо 3, простеночных высоких 7, туалетных 2 и в ясеневых рамах для прихожей и малых спален — 5".
Николай осторожно прошел на вышку, и, пока Весенин читал, Долинин все время слышал его беспокойные шаги у себя над головою.
Прислуга пригласила их ужинать. Они дочитали последнюю страницу и встали.
— Ну, завтра и к подписи, — весело сказал Весенин, — уж не знаю, как и благодарить вас, Яков Петрович!
— Пустяки! — отговорился тот. — Николай, ужинать!
— Не пойду! — ответил сверху Николай. Долинин смутился. Веселость сразу оставила его, и на лице отразилась тревога.
— Тогда до свиданья! — крикнул ему Весенин. — Я выпью рюмку — и домой!
— Всего хорошего! Я ваш велосипед в переднюю внес.
— Спасибо, жму вашу руку!
Долинин, надеясь, что Николай сойдет проститься с Весениным, не дождался, грустно вздохнул и повел своего гостя вниз.
Весенин торопился. Почти на ходу он выпил рюмку водки, закусил сардинкой и стал прощаться.
— Поди, часа два! — сказал он.
Долинин не задерживал его. Ему хотелось скорее остаться вдвоем с братом.
Весенин зажег у велосипеда фонарь. Долинин раскрыл дверь, придерживая ее, пока тот вывел велосипед.
— У вас аллейка-то гладкая? — спросил Весенин.
— Гладкая!
— Ну так до завтра.
— Всего хорошего!
Долинин запер дверь, но не успел дойти и до середины конторы, как резкий звонок заставил его вмиг очутиться снова у двери и быстро распахнуть ее. Перед ним стоял встревоженный Весенин.
— Яков Петрович! Здесь было убийство! — сказал он. — На дорожке труп!
— Дерунова? — глухо спросил Долинин и ухватился за косяк.
Весенин испуганно взглянул на него.
— Пойдемте, взглянем! — он быстро снял с велосипедного руля фонарь и повел Долинина. Намокшая земля скользила под ногами, кусты брызгали водою. Весенин прошел несколько шагов, остановился и дрожащей рукою навел на землю фонарь. Свет ударил ослепительно яркой струею и осветил искаженное лицо Дерунова. Он был без шляпы, с обнаженной головой; страшный удар в висок выбил ему глаз и залил кровью все его лицо; здоровый глаз, широко открытый, с ужасом смотрел перед собою.
Весенин отвел фонарь в сторону и торопливо сказал:
— Я сейчас на велосипеде съезжу в полицию, а вы пришлите дворника приглядеть тут! Я мигом!
Он через мокрые кусты обошел труп и выбрался за калитку.
— Поехал! — крикнул он.
Долинин словно очнулся от охватившего его оцепенения, застонал и, спотыкаясь, побежал в дом. Свеча, с которой он провожал Весенина, погасла. Он побежал впотьмах, не заперев двери, натыкаясь на мебель и поминутно хватаясь за голову.
Поднявшись к себе, он бессильно упал на софу, но, услышав над собою те же монотонные шаги Николая, быстро встал и крикнул:
— Николай!
Что-то ужасное было в его крике, потому что встревоженный Николай в один миг очутился подле него. Долинин взглянул на него безумным взглядом.
— Дерунова убили, — сказал он глухо, — у нас… в саду!
Николай пошатнулся и схватился рукою за край стола. Мысли его закрутились в бешеном хаосе, но, взглянув на брата, одна ужасная мысль заслонила собою все остальные.
Он выпрямился, в глазах его вспыхнула решимость.
— Брат! — звонко проговорил он. — Клянусь всем святым: это не я!
VII
Вдова жандармского полковника Авдотья Павловна Колкунова, или, как она любила, чтобы ее называли, полковница, жила с "сердцем, полным разочарования", по ее словам, и 60 рублями пенсии. Она когда-то видала свет и потому, сохраняя его традиции, держала себя то величественно, как королева Виктория, то игриво, как придворная дама Наполеона III, то мечтательно-томно; она когда-то считалась красавицей и потому старательно поддерживала это воспоминание всевозможными искусственными средствами, но провинциальная косметика не могла равняться со столичной, и румяные щеки полковницы походили скорее на пораженные экземой, а нежная белизна кожи приняла от времени и скверных белил синеватый оттенок, словно Авдотья Павловна брила себе и нос, и лоб, и все части лица, не тронутые местными румянами.
С тех пор как она выдала свою дочь замуж, жизнь ее обратилась в сплошное удовольствие. Она не отказывала себе ни в еде, ни в нарядах, ни в развлечениях и с чарующей грацией привлекала в свой дом молодых людей, которые были не прочь выпить и поесть у нее в гостиной, но бежали как очумелые при виде ее на улице.
С дочерью она была дружески-ласкова и товарищески-откровенна, и потому, когда Екатерина Егоровна прибежала к ней, расстроенная поведением мужа, она быстро успокоила ее.
Вечером сюда наведался Дерунов и передал ей билет, инструкции и деньги. Екатерина Егоровна, все еще смутно боясь мужа, осталась у матери ночевать и теперь, после крепкого и спокойного сна, свежая и радостная, сидела за кофеем. Против нее, в покойном кресле, небрежно развалясь и положив ногу на ногу, курила папиросу ее мамаша.
Чарующая красота ее юности не была еще восстановлена, и лицо имело буро-синеватый оттенок, словно не бритое дня три; тонкий нос ее шелушился, под глазами синели круги и длинные тонкие губы были почти черны, прикрывая ослепительно белые зубы петербургской работы. Она была одета в розовый пеньюар, обнажавший когда-то дивные ее руки почти до плеч, — и в этом виде походила более на костлявую смерть, вздумавшую кокетливо принарядиться и закурить папиросу, чем на вдову жандармского полковника.
— Я только не знаю, — говорила Екатерина Егоровна, продолжая разговор, — как мне собраться и сказать мужу об отъезде. Луша не пришла за мною; значит, он меня не спрашивал.
— Пренебреги! — ответила полковница, выпуская дым кверху. — В высшем свете, мой ангел, на мужей не обращают внимания. Они — нуль!
— Но, мама, если он узнал…
— Тем лучше! — и полковница лукаво прищурилась. — Ты уезжай и требуй отдельный вид. Семен Елизарович поддержит тебя. Ты останешься в Петербурге, я приеду к тебе, и мы устроим салон! Ах! — она приняла еще более пленительную позу и предалась мечтаниям. — Мы привлечем к себе всю золотую молодежь. Будем устраивать пикники, гулянья… Я, Катиш, выучу тебя всем тонкостям кокетства, и ты будешь очаровывать! Когда-то я слыла непобедимой; львы были у моих ног.
— Львы, мамаша?
— Ну да, светские львы, глупенькая! — снисходительно объяснила она и вздохнула: — Но твой отец был ревнив и перевелся в провинцию.
В это время в комнату вошла красивая, высокая девушка.
— Тебе что, Феня? — прервала свою речь Колкунова.
— Луша пришла к барыне…
— Луша! — встрепенулась Екатерина Егоровна. — Зови ее сюда! Мамаша, вы позволите?
— Позови ее сюда, Феня, — величественно сказала Колкунова.
Луша тотчас вошла в комнату. Она была бледна и взволнованна.
— Ну, что, Луша? Он зовет? Сердится? — спросила Екатерина Егоровна, нагибаясь через стол.
Луша покачала головою.
— Сидит запершись! — ответила. — Не слышно даже, а Семен Елизарович…
— Семен Елизарович? — удивилась Екатерина Егоровна. — Был?..
Луша опять качнула головою.
— Убиты-с, — тихо ответила она, — сегодня… все в городе говорят!..
Екатерина Егоровна вскочила с искаженным от ужаса лицом.
— Убит? — повторила она и, подняв руки кверху, закричала: — Он, он! О я несчастная! Он и меня убьет. Он грозился!..
Полковница выронила папиросу и всплеснула руками.
— Ах, ужас! Феня, Феня! — закричала она. — Поди, позови жильца нашего, скорее!..
— Алексей Димитриевич рано утром ушли, — сообщила Феня, — за ними сторож приходил. Экстра, говорит, убивство!..
— Вот! — воскликнула полковница. — Луша, ты права! Его убили! О люди! Нет нашего ангела! — Она тоже вскочила и грозно протянула руку: — Но тогда арестуйте убийцу!
— Он, он! — кричала Екатерина Егоровна, бегая по комнате. — Он грозился!
— Барыня! — заговорила Луша, вся дрожа. — Они все взаперти сидят, и не слышно их. Я боюсь идтить туда, потому они, верно, порешившись. Вот ей-Богу!
— Как? — полная нового ужаса, спросила Екатерина Егоровна.
— Не иначе как порешившись! Потому что ничего не слышно. Я даже убегла ночью, а теперь вернулась — и все тихо. Я — к вам!..