Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
Татарин даже показал всем карточку задорноликой блондинки с надписью: «От твоей Сашок» — и пояснил:
— Это я ее звал так: Сашок… Не люблю, как говорят Шура — некрасивой слово!
Только латыш, сидевший рядом с грузином, препирался с кожаным человеком из-за дороги. Грузин свернул с большака и ехал проселком, и латышу казалось, что тут какой-то подвох, а грузин сердито доказывал, что так вдвое короче, что он тысячу раз ездил в этих местах и отлично знает все дороги.
Латыш соображал, оглядываясь кругом, видел ли он эти места, когда шел тут два с чем-то месяца назад с отрядом, и ему казалось, что видел, и втайне он соглашался с шофером, что так действительно будет короче, но на всякий случай повторял внушительно:
— Если что, — то живой не будешь, — знай!
— Вон деревня — видал? — указал вперед грузин. — Там спроси, — так еду, — не так еду.
В деревне, — деревня была болгарская, — сказали, что дорога эта на Перекоп и что так гораздо короче, чем по большаку, и это успокоило латыша.
VСело, — и довольно большое, — к которому подъезжал форд часов в двенадцать дня, и была как раз та самая Бешурань, где еще утром в этот день узнали, что коммунисты уходят, и арестовали свое начальство.
Издали оно казалось совершенно тихим, несколько даже убогим, как все лишенные почти зелени великорусские села, в которых, если кто, глупый, вздумает посадить какую-нибудь ветлу около своей избы, то непременно найдется умный, который ветелку эту вырвет из земли себе на палку.
Тихая церковка стояла в середине с давно, видно, некрашеным порыжелым куполом, раньше зеленым, и по церковке этой вспомнил латыш, что проходил как раз через это село с отрядом, наступавшим по лобовой линии от Перекопа.
Вспомнил даже, что именно здесь какой-то старик спрашивал его строго, — настоящие ли они большевики, которые за народ стоят, чтобы больше нарезать земли народу, чтобы как можно больше, зато они и зовутся «большевики», — и как он ответил тогда, смеясь:
— Самые настоящие, дед!
А дед воззрился на него голубыми глазами, с очень маленькими точками зрачков, и, мигая седою бровью, сказал:
— А то… вот я к чему: были у нас тут в прошлом годе — тоже большевики будто назывались, — ну уж такие ж были арестантюги проклятые, не дай бог!
И он утешил его, смеясь и хлопая по плечу:
— Теперь хорошо будет, дед!
И еще вспомнилось, что дед этот спросил его:
— А ты же сам из каких будешь? Не из немцев?
И он почему-то обманул тогда старика и сказал твердо:
— Нет, я настоящий русский.
Дед просиял как-то изнутри пасхально и протянул ему жесткую руку:
— Ну, когда такое дело, — здравствуй.
Наклонясь к уху грузина, спросил латыш:
— Как это село?.. Название?
— Не знаю, — ответил грузин. — Черт знает.
Он и действительно не знал, — точнее, забыл, как это село называют, но самое село помнил, — был здесь с одним из министров Крымского краевого правительства, который говорил здесь, на площади, около церкви речь.
Но у него и еще было тут: Елисей, привозивший, бывало, по пятницам в город капусту, картошку, коренья. Он вспомнил, что видел его как раз в этом селе, а в городе часто выменивал у него коренья на бензин для зажигалок, и коренья эти возил на южный берег и выменивал их там на вино.
И твердо решил он, подъезжая, остановиться именно в этом селе, спросить Елисея и как-нибудь устроить через него так, чтобы дальше не ехать. В крайнем случае бросить машину, и бежать на задворки, и спрятаться там где-нибудь в риге или на гумнах. Кстати, шепнуть кому-нибудь, если даже и не попадется Елисей, что это бегут комиссары и везут с собой уйму денег.
И так показался ему правилен и неотложен этот план, что он даже название этого села вспомнил и сам сказал латышу:
— Бешурань!
И, когда переспросил латыш, не понявши, повторил это слово выразительно и раздельно:
— Бе-шу-рань!
Латыш сказал:
— У меня в этом селе один старый знакомый есть.
Грузин недоуменно поглядел на него сквозь сетку консервов.
— Еще хорошо!.. Мене тоже один старик тут есть: Элисей звать.
И в улицу села въехал он бодро, шаря кругом глазами.
Странно непохоже было это село на те мирные деревни, мимо которых они проехали.
Народ оживленно толпился на улице, хотя день был будний. Сидевшие в каретке встревоженно переглянулись и крепче зажали в руках свои револьверы, и такое было идущее из глубины каждого тела острое желанье как можно скорее промчаться через улицу села, в степь, что все невольно наклонились вперед и сжались, точно скакали верхами. Все глаза спрашивали, каждая пара другую пару, — и немой вопрос был понятен: уж не бунт ли тут против Советской власти? Или, может быть, здесь разъезд белых?
— Свадьба? — спросил рязанца студент.
— Не должно быть, — ответил рязанец.
— Мы погибли! — чуть шевельнул губами еврей.
Улица была не из широких, и народ, столпясь в середине, запрудил ее: красное, белое, защитное…
— Звони! — крикнул грузину латыш.
Грузин нажал резину и замедлил ход.
Сигнал машины показался всем придушенно хриплым, совсем бессильно слабым, как лай старого ожиревшего мопса. Пааташвили сдернул консервы и сунул в карман.
— Полный ход! — крикнул сзади студент.
— Ходу, — приказал латыш.
— Какой «ходу»? Народ давить? — И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.
Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера — стрелять в толпу… А в толпе человек двести.
— Комиссары бегут!.. Балшой мешок денег везут! — шептал в толпе Пааташвили и громко кричал:
— Элисей!.. Эй!.. Элисей здесь?
— Бежал! — с полинявшими щеками стал рядом с латышом студент. — Надо пустить мотор!
— Вы можете? — быстро спросил латыш.
Студент сделал знак, что не может, но полтавец уже хлопотал проворно над чем-то на месте шофера, однако только сирена прогудела хрипло, когда он надавил резинку; машина же стала прочно, как неживая.
— Испортил? — спросил студент.
— Мабудь!.. — ответил полтавец, еще раз стукнул ручкой руля и поглядел кругом на толпу.
А толпа уже придвинулась. И она сгустилась. И она молчала.
Она сгрудилась как-то так решенно, точно давно уж стояла на улице тут, готовая, терпеливая, и ждала, когда появится, наконец, синий, — белый от пыли, — легковой автомобиль, а в нем шестеро с револьверами. И как будто даже без слов маленького грузина были разгаданы они: хотели внушить, что они страшны, что они сильны, что они мчатся куда-то и что за ними много еще, бессчетная масса, а они, — вот они, бессильны, совсем не страшны, даже сами испуганы и никуда не мчатся: стоят, — и всего их только шесть человек.
Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.
С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.
Свои тамбовские русские лица, — мужичьи, бабьи, — отпечаток сотни монгольских, финских, славянских и прочих лиц, — увидел во множестве вокруг себя студент. Глаза у этого общерусского лица были ясно враждебны… И оно как-то только тихо толклось, точно плыло, оплывало кругом, как море камень, это лицо, однако круг около форда стал совсем маленький, и машина безучастно стояла…
— А ну!.. Осади назад! — крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: — Па-а-та-шви-и-ли!
И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.
— Вы что за люди такие? — спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, — в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, — должно быть, недавний взводный.
— А ты кто здесь?.. Предревком? — стараясь найти прежний голос, спросил студент.
— Вот-вот… Он самый!.. — и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.
— А мы — комиссары… Из города… Найди-ка нам нашего шофера… Куда он там пропал?
— Та-ак! — протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.
